Покрывало ушло в сторону, вспенившись на миг, выгнувшись пестрой волной. Лекарь, стараниями явственно уже слуг Ас-Сухейма, был облачен в одежду, более располагающую для сна и лечения, нежели для прогулок длиннее чем к кувшину для омовения. Пытливый взгляд визиря мог ухватить сразу верх плотно прилегающей к тонкому телу белой повязки, обхватывающей грудь Дениза – и бывалый воин, мог сразу же сделать предположение, что повреждение на груди у лекаря более существенное, нежели синяки и кровоподтеки, ибо тогда не было бы смысла тратить холсты. Но одновременно, вряд ли раны его были серьезны и опасны для жизни – ибо от таких обычно идет куда как более серьезный травяной аромат, проступают алые капли крови сквозь повязку – эта же лежала целебным слоем, но не таким уж толстым. Сосредоточив зелено-желтоватое пятно мази в прослойке меж белых лепестков аккурат напротив сердца юноши.
Что можно было увидеть еще? Вот инстинктивно вздрогнул наконец безучастный и покорный ранее лекарь, дернулась тонкая ладонь его вверх, словно намереваясь прикрыться, защититься от возможного удара. Явно был несознательным этот жест, но так же позволил рассмотреть плотный фиксатор на мизинце, какой укладывают обычно на сломанные кости. Сползший к локтю рукав халата обнажил еще одну череду темных, налившихся уже ало-темным следов на столь славно гладкой даже на вид коже целителя – и право, именно таких следов было на нем немало даже там, где не укрывала чуть сжавшееся на постели тело одежда.
Взять вот хоть лицо это бледное, с которого на визиря взирали два больших синих глаза – щедро одарила его чья-то тяжелая ладонь на подобающие мужчине украшения, даровав пестрого цвета синяков и тяжелых оплеух что высоким скулам, что плавной линии подбородка. Так же легко читалась попытка молчать при допросе – болезненно-красные губы были отчетливо безжалостно искусаны совсем недавно.
Крепкий молодой воин, быть может, посмеялся бы над этими повреждениями, дай ему хоть пару часов для отдыха. Нежный цветок гарема свалился бы в лихорадке. Сказать можно было, что целитель Дениз бен Тюн находится где-то между тем и другой…но было словно что-то еще, и жизненный опыт мудрого визиря мог ощущать это, словно аромат вина, пролитого в комнате незадолго до входа в нее.
То, как лекарь говорил, как он держался, как дрогнули тонкие руки, пытаясь защититься и через миг безвольно опустились вновь на ложе – без слов говорило, что раны видимые снаружи, могут быть куда легче, чем те, что едва ли были исцелены внутри.
Жалок и сломлен был этот тихий лекарь. И ведь не бывает так, что чья-то рука тянется подобрать с мостовой потерявший свою силу и пленительный аромат потоптанный цветок – беспощадная жизнь требовательна и жестока, и неблагосклонна к слабым.
Дениз было шевельнул робко губами, чтобы верно ответить нечто вроде: "Нет, господин, не знаю…" на прозвучавший первый еще вопрос от визиря, а после новых фраз его, и вовсе закрыл лицо узкими ладонями, словно слова Зарифа о том, что был им нанесен вред младшему наследнику престола Халифала, перечными зернами упали на не стянувшиеся края раны. Меток был Зариф ибн Фатх, и удача была на его стороне – одной брошенной фразой смог уязвить он целителя сильнее, чем быть может смог бы громкими речами, полными гнева.
Вздрогнуло несчастное создание на постели вновь, едва прозвучали обличительные слова, сжались вовсе хрупкие плечи, будто под тяжелым гнетом, на них опустившихся, багряная краска стыда ударила в лицо Денизу, алым расцвела даже сквозь пальцы – не смел он ныне ни лица показать, ни глаз поднять на самого сиятельного визиря!
- Я встретил купца Карима аль Малину более месяца тому, впервые лично… Ранее лишь слышал о нем от караванщиков, как о человеке благородном, держащем свое слово и щедром…Я не ведал, кто подарил мне перстень, мой господин… - Тихо, но отчетливо проговорил он, покорно отвечая на вопросы. – Я встретил в таверне юношу, благородного обликом и обхождением, но скромного в одеждах. Он порезал ладонь и мне не достало труда перевязать его, ибо все, что надо мне для помощи другим, всегда носил я с собою. Была наша беседа коротка, и одарив меня перстнем, милостивый юный господин назвал лишь имя "Энвер" , велев сказать его у врат Ас-Сухейма, коль скоро в жизни моей будет какая беда… Разве мог я предположить хоть на миг, что Создателю угодно было позволить мне лицезреть младший побег правящей ветви?.... Я положил перстень в шкатулку и почти позабыл о нем, и вспомнил лишь когда показали мне его братья инквизиторы при допросе… На что лгать мне было им – я не скрывал ничего, ибо не видел в том ни беды, ни тревоги, лишь случайную помощь страждущему… И я назвал имя, и в тот же миг узнал, как был беспечен и глуп… Так же я рассказал и про то, как лечил наложницу благородного господина Карима аль Малины, но я….я…они сказали мне, что гнев Ордена обрушится на голову его, за то что одарил меня этой книгой…И я попытался молчать, ибо не желал, чтобы из-за слабости моей и неосторожности страдал невиновный человек…
Ниже склонилась красноволосая макушка, и кажется, лекарю пришлось потратить несколько секунд, чтобы речь его перестала запинаться, а голос обрел хоть подобие твердости, перестав дрожать – ведь визирь был подле и ждал информации, а не эмоций.
И Дениз смог преодолеть себя. Так же, как видать, достало этому слабому существу сил отказаться отвечать на вопросы инквизиции – и после этого лишь оказаться в камере пыток.
- И я назвал его имя, не вынеся боли… После они говорили что-то о Союзе, в сговоре с которым меня обвиняли с самого начала визита и не верили ни правде моей, ни…когда я понял, что я…все что я не говорил им, все обращалось в беду для других, я…я попытался солгать, и был осмеян, и один из братьев вырезал мне на груди Симболон в наказание, и сказал, что меня сожгут на рассвете…