Связанный по рукам, мыслям и душе, он чувствовал себя коконом, извивающимся на надломленном сучке. Он должен был распутаться прежде, чем ветка обломится и потянет его с собой в водоворот, но каждое его движение еще сильнее увеличивало излом. Еще ближе к черному потоку.
Жилы натянулись, ошейник царапал кожу. Виски взмокли, и тут же пот просох. Фельо... Диего... Фельо... Темнота. С позорным чувством облегчения он понял, что не может прорваться, и отступил, позволил мраку смениться ночью, серебряной синевой и далекими голосами, прерванными звоном расколотого витража.
- Только обученный маг, - пробормотал он тихо. - Другому не хватит точности.
Фельо сглотнул, внезапно поняв, что смотрит в глаза тарию.
- Подозрения - не доказательства, - не моргая, он перевел взгляд от лица монаха куда-то в слепой полумрак над его плечом. - А их у меня нет. В конце концов, это моя душа на кону. Свои проблемы я решаю сам.
Он встряхнул головой, попытавшись убрать с лица упавшие пряди волос, досадливо поморщился и снова посмотрел на инквизитора.
- Ты очень убедительно взываешь к логике, брат. Но кусок моей жизни вырван из памяти, и никакой логикой его не залепить. Сколько случайных путников встретил конвой по дороге, куда он там направлялся? Почему я не мог быть одним из них? Прецептор - немалое звание, так почему же я не помню ничего, с ним связанного? Вся моя память - это дорога, травничество, простые люди. Мои вещи обыскали, я уверен. Что там может принадлежать прецептору? Кошель трав? Крестьянской работы нож?.. Вот башмаки были хорошие и пошиты мастером мне по ноге. Опять я бос, дья побери.
Фельо тихо рассмеялся, вспомнив свои мучения с сандалиями, солнечные минувшие дни и запах нагретых летом трав.
- То ревнивые мужики с вилами, то дорожные воришки, оставившие меня без одежды, то какой-то дьяблоном одержимый маг с бандой разбойников, а напоследок - орденские братья. Воспоминания ли это для зазнайки-орденца, сам посуди? И других у меня нет.
И других я не хочу, я не хочу темноты, три дня счастья и покоя - это слишком мало.
Фельо отметил все вопросы тарийца и проигнорировал их с королевской небрежностью, отдавшись собственным мыслям. Для себя, не обдумывая и не осознавая, он уже сделал выбор, он жил только там, где светило солнце, и не собирался отдавать клочок своего счастья на расправу какой-то неведомой, потаенной жути, спрятанной в памяти.
- Мог ли я быть тем, кем ты меня считаешь? Я не знаю, что это значит. Но я знаю, что травник я неплохой, и мне не нужно больше ничего другого. Я был счастлив и я не творил зла, пока не встретился с твоими сбиррами, сеньор Магистр-инквизитор. Позволь мне послать тебя к дьяблону и попросить оставить меня в покое. Здешний свинарник - даже не ночлежка для паломников, но здесь я хотя бы высплюсь без помех, вспоминая прекрасную аврору. Ты ее видел? Сегодня над городом играла ночная заря, которой Создателем отведено быть куда как севернее Далара. Уходи, пока не найдешь доводов поубедительнее для своих догадок.
Тарийской логике разума он противопоставил безмятежную логику чувств и не собирался позволять себя снова запутывать и загонять в угол. Фельо нестерпимо нуждался в отдыхе, он спал едва час-полтора за двое минувших суток, и дни эти были изматывающими.
Он соберется с силами и найдет выход из западни. Он должен будет найти выход, ведь он поклялся, а сидя в тюрьме, клятву не сдержать. Все, что наговорил этот, возможно, добросердечный монах, было лишним грузом, не способным помочь ему в том, что Фельо чувствовал как свой долг.

Напор брата Флорентия, внезапный и потому еще более неожиданный от тарийца - напор, достойный алацци, - отозвался в крови Фельо обжигающей вспышкой родства, близости и понимания. Логика, какой пытался действовать друид, имела свое влияние, но она была для Фельо куда мене значима, чем яркие, огненные чувства. Словно, выстраивая логические заборы аргументов, Флоренс отгораживался ими от него, Фельо, от потребностей его огненной сути, превращая его в холодную структуру из фактов. Фельо знал, что и сам опытен в такой игре, - но это вовсе не значило, что он намерен играть в нее, если не хочется.
А сейчас, когда тариец взывал к его чувствам, когда потрудился вложить в спор собственные эмоции, не один лишь разум, - сейчас, впервые, Фельо поверил в его заинтересованность в нем, в Фельо... или Диего?.. в человеке. Не в должностных обязанностях, не в отчете о выполненной работе.

Атака зеленоглазого вначале вызвала в нем изумление и тут же - вспышку гнева, оскорбленного самолюбия. Брате, ты никак хочешь взять меня на "слабо"? Меня?! Но Фельо не мог не чувствовать, что стоит за этим выпадом, за мальчишеским обвинением в трусости и вызовом через проведенную на пыли черту. Улыбка, яркая, искренняя, безудержно вспыхнула в Фельо. Он смеялся одними лишь глазами, впитывая словно росу каждое обращенное к его чувствам слово.
- Вообще-то, - веселье ударило в голос алацци, - да. Побежал бы. Так делают не раз, дразня быка, тариец. Ты ведь не уймешься, правда? Что же ты хочешь, чтобы я сделал?
Фельо посерьезнел, лишь тень мягкой иронии осталась в улыбке.
- Это мой бой, и я его выиграю, но спешка мне не в помощь. Я снова и снова бьюсь об эту стену. Быть может, я делаю не то. Быть может, есть пути в обход. Которых я не вижу.
Он смотрел, как привык, прямо в глаза тому, с кем говорил, и то, чего не поворачивался произнести язык, билось и стремилось вырваться взглядом. Но и взглядом Фельо не мог попросить о помощи, не мог сознаться, какой ужас испытывает перед этой стеной. Стеной? Скорее, это походило на попытки снова и снова бездоспешному наваливаться на зубья выставленных "ежей", прорваться сквозь боль, встречать которую у него становилось все меньше решимости.
Фельо не опустил глаза и не отвел их, но на секунду закрыл, пряча в ресницах едва не вырвавшуюся правду.
Когда он снова посмотрел на Флорентия, взгляд алацци был черен и весел, той бесшабашной веселостью, с какой алацци встречают и бедствия любви, и праздник смерти.

Брат Флорентий - поправка: его преосвященство -  вышел, толстяк, которого он окликнул как Янсона, заглянул внутрь, зыркнул на заключенного и снова запер камеру. Неожиданно гулкая тишина заполнила возникшую вдруг пустоту. Фельо прислонился плечом к стене, испытывая изнеможение. Он все еще не преодолел брезгливость, чтобы сесть на трухлявую солому или на грязный пол, хотя понимал, что скоро свалится от усталости и будет спать едва ли хуже, чем недавно на топчане в ночлежке или в стогу сена.
Но пока он лишь прислонился к стене. Инквизиция. Что я знаю об инквизиции?.. Нежного детского доверия Фельо не питал, но страха, сопровождавшего любое упоминание об этом ведомстве среди простолюдья, - тоже. Поразмыслив, он понял, что смог бы расписать структуру и обязанности этой одиозной коллегии, бдящей о чистоте веры, но напрягаться не стал. Свое знание и отсутствие страха Фельо отметил, как несоответствующее его образу травника и бродяги, но искренне приписал своему происхождению и некогда полученному образованию.
Полученному - где? Происхождению - от кого?
Мысли тут же увернулись от вопросов, откинув их как незначительные в настоящий момент. Значительность внезапно обрели ощущения тела, усталые плечи и онемевшие в веревках руки, побитые ноги, не привыкшие босиком топтать твердую дорогу, сонные смыкающиеся глаза, - важность обрело даже раздражающее потрескивание факела, неравномерно вспыхивавшего и чадившего. А в его бликах Фельо уже и казаться стало, что он видит крадущихся к нему клопов с самыми озверелыми мордами.
Поймав себя на этих уловках, он мрачно усмехнулся. В одном Флорентий был прав: Фельо должен был понять, что было "до" его воспоминаний, полных солнца и счастья. Должен, чтобы эти три дня покоя не стали последними солнечными днями жизни. И разобраться с собой ему следовало прежде, чем снова явится демонстрировать свое дружелюбие этот конопатый друид. Друид-то друид, а голову вылечить не захотел, да и вообще милосердием от этого малого пахнет не больше, чем потом. В отличие... Фельо поморщился... от самого Фельо.
Удобнее оперевшись о стену, он закрыл глаза и сосредоточился на разгоравшейся в глубине, внутри, светящейся точке. Затем точка превратилась в фонарь, и шаг за шагом Фельо пошел с ним назад, в темноту.
..Пронзительно ржали кони. Сталь и шипящие вспышки пламени творили хаос. Фельо ощутил нарастающий гнев и отчаяние, отчаяние беспомощности, бессилия направить хотя бы струйку огня... почему? Сейчас - он был скован урдами, но тогда?
Он снова заставил себя увидеть завертевшийся вокруг мир, красную пелену, подернувшую небо, он почти ощутил удар... когда удар наяву вырвал его из транса.
Дверь камеры ударила о стену, и под водительством Янсена ввалились несколько человек. Деловито, быстро, явно торопясь закончить с этим, они занялись Фельо точно неодушевленным предметом. Веревки врезались в руки, но, чуть слышно бурча что-то неблагозвучное, один из пришедших все равно пытался развязать веревки, дергая узлы, пока другой не поторопил его, напомнив про праздник. Праздник... Фельо вспомнил аврору. Что все-таки происходит в Даларе? Никто из умельцев Янсона не обращался к самому Фельо и даже не поднимал глаз к его лицу. Веревка была разрезана, но тут же ее место заняли кандалы. Направив короткое заклинание, державшийся позади остальных очень молодой парень с напряженным выражением на прыщавом лице замкнул кандалы так, что не всякому  кузнецу было бы впору. Цепь, металлический пояс, - все было проделано споро, Фельо даже не успел стерпеться со жгучей крапивной болью в отходивших от онемения руках. А затем стало ясно, к чему все эти предосторожности. Воротник...
Как минутами раньше - в трансе, тут же Фельо охватила бездумная, глухая ярость. Не на этих, какого дьяблона, они только исполнители, - на сладкоречивого тарийца с магистерским перстнем на пальце и медовыми трелями о дружбе.
Он что, надеется пронять алацци болью? Бессонницей? Меня пронять? Добиться чего-то пытками?..
И уже не имело значения - чего. Со зловредным гневным облегчением Фельо отбросил все попытки снова искать сквозь темноту ответы, - тариец предоставил ему возможность куда более простой драки, оправдание физической болью убежать от боли внутренней.
Он полностью игнорировал деловитых мастеровых и молодого мага, грубые ухватки Янсона, собственноручно проверившего надежность креплений, он никак не дал знать, что ощущает хоть что-то кроме равнодушия к их присутствию или отсутствию, - но оставшись один, Фельо ядовито усмехнулся.
Шиш тебе, Цветик. Если ты и знал что-либо об алацци, то явно не о тех и не тогда. Пропади пропадом такая твоя "дружеская" забота!
Скривив губы, он скосил глаза на брошенную на солому небольшую книжечку в красном переплете. Что, сборник покаянных молитв для местных квартирантов? Очень уж дорогой переплет для молитвослова тюрьмы. Опустившись на корточки, неуклюже повернув голову, он стал листать книженцию, страницы которой были наполовину вырваны, наполовину исписаны ровным заостренным почерком, готической вязью. Однако, автор был не лишен юмора - и занудства. Похоже, на этих страницах тончайшего пергамена он вел учет своим греховным поступкам, и хотя описывал их весьма далеким от раскаяния языком, внизу каждой страницы добавлял: "Да смилуется надо мной Создатель, грешен аз".
Развлекательное чтиво, непонятно, зачем подброшенное ему, привело Фельо в состояние ироничного спокойствия. Что бы ни происходило, это - жизнь.
И порой в этой жизни есть смысл позаботиться о себе, а не дурачиться, мальчишествуя, в ответ на брошенный судьбой вызов. Он чуть слышно вздохнул, сел на солому, скрестив по-шазийски ноги и выпрямив позвоночник - так было удобнее всего устойчиво держать на плечах тяжеленный "воротничок". Светильник во тьме. Как сумел, он отрешился от ощущений, чтобы снова нащупать где-то в глубине себя яркую точку. Свет разрастался, принимая форму дорожной лампы...

Отредактировано Диего Альварада (2013-08-05 11:42:14)