С самой Утрени аббатисой владели несвойственные ей меланхолические настроения. Она то уходила в свои мысли, совершенно не слушая, что ей говорят, то начинала напевать за работой, как сейчас, словно терпкий аромат пробуждающегося от зимы сада кружил ей голову, заставляя уноситься мыслями далеко отсюда.
- Bímse buan ar buaidhirt gach ló,
Ag caoi go cruaidh 's ag tuar na ndeór
Mar scaoileadh uaim an buachaill beó
'S ná ríomhtar tuairisc uaidh, mo bhrón.*
Леди Эвре очнулась, только когда услышала рядом с собой всхлипы сестры Блэйтин, помогавшей ей выкапывать корни горечавки (лекарственными растениями настоятельница всегда предпочитала заниматься лично).
- Что с вами, дочь моя? – удивленно приподняла она брови.
- Ах, матушка, простите меня, – по веснушчатым щекам немолодой монахини бежали крупные слезы. - Но ведь эту же самую песню я пела, когда Донала моего дожидалась. А дождалась… в гро… бу… холооодного!
О, мы все пели эту песню, - раздраженно подумала леди Эврэ, рассеянно бормоча слова утешения и благословляя сестру Блэйтин жестом таким же привычным, как дыхание. Стоило бы напомнить женщине, что все свои земные заботы и горести она оставила за порогом обители и вновь родилась здесь для жизни во славу Создателя… но настроения лицемерить не было вовсе, и, вдохнув застарелую чужую боль, Маргарита постаралась успокоиться сама.
Дело было, конечно же, не в душевном волнении, которое неизбежно приносит с собой сезон цветов, пробуждая к жизни трепетные чувства даже в самой окаменевшей душе. Разумеется, матушка была сама не своя из-за тарийских гостей, явившихся к ней вчера, словно призраки из прошлого… Особенно старая леди Шона, которая после десяти лет, что невестка не видела ее, и тяжелого морского путешествия выглядела воистину не лучше восставшей из могилы покойницы. Справедливости ради, остальные участницы брачной делегации тоже были не в лучшем виде. Даже красавица Мойра и то больше напоминала не цветущую невесту, а бледное привидение из тех, что на болотах заманивают путников прямо в трясину.
Мать Маргарита нахмурилась. Ей уже успели доложить о нездоровье золовки, и меньше всего аббатисе хотелось забот о больных или, если дело совсем плохо, умерших родственниках… Пожалуй, она сейчас не могла бы с уверенностью сказать, какая неприятность из этих двух расстроила бы ее больше.
Хотела она того или нет, а необходимо было лично проследить за всеобщим благополучием и скорейшим подписанием брачного договора…

- Доброе утро, мои любезные! Как спалось? Как ваше самочувствие?
Аббатиса вошла в комнату с большим серебряным кувшином в руках, а следом за ней робко прошмыгнула молоденькая послушница с подносом.
- Я принесла немного хлеба, сыра и горячего вина подкрепить ваши силы, - по лицам тарийской родни нельзя было сказать, что они очень уж рады ее видеть, но Мать Маргарита предпочла улыбнуться им, как дорогим гостям. – Знаю, наш монастырский стол не ломится от яств, но все же не побрезгуйте. Спасибо, дитя, можешь идти. А как наша невеста?
Одного взгляда на Мойру было достаточно, чтобы сказать, что невеста определенно не в порядке. Леди Эвре никогда не слышала, чтобы морская болезнь продолжалась и на суше. Еще не хватало занести сюда невесть какую заразу с острова…
О, Владетель, только не это!
- Мойра, милая, позволь мне тебя осмотреть. Я должна убедиться, что с тобой все хорошо, иначе места себе не найду.
Девушка послушно подошла, и аббатиса дала волю своей подозрительности. Но пульс был в порядке, язык – розовый и чистый, а белки глаз, как и положено, белые и влажные… И вообще на первый взгляд не было никаких признаков болезни. Не иначе, отравилась: кто знает, что за еда была на том корабле. Или…
Мать Маргарита внимательно взглянула в лицо золовки и улыбнулась, ласково касаясь кончиками пальцев щеки девушки:
- Ничего страшного. Я приготовлю для тебя укрепляющее питье, и уже через час будешь словно розовый бутон, так что и жениху не стыдно показаться. – Она мягко взяла Мойру за плечи и, одобрительно оглядев всю ее фигурку, повернулась к свекрови. – Но какая же красавица она у вас, миледи! Как вам удалось вывезти ее с острова? Тарийсие юноши должны были с оружием в руках препятствовать этому!

Каждый день я непрестанно печалюсь,
Горько плачу, проливая слезы,
Потому что мой милый покинул меня
И нет о нем никаких новостей, увы! (ирл.)

В глазах Матери Маргариты на мгновение вспыхнули насмешливые огоньки, когда девушка напомнила ей о том нелепом случае, определившем судьбу неудачливой леди Шоны.
- О, ну разумеется, я слышала эту историю, милая! – медовым голосом отвечала аббатиса Мойре. – Говорят, твоя матушка была очень красивой раньше, и как знать, может, если бы твой папенька лорд Макдуф (благослови Создатель его в новом рождении) был человеком менее решительным, она могла бы стать супругой одного из богатых равнинных лордов, владеющих торговыми кораблями или тучными стадами, или даже придворной дамой его величества Кеннета III… Но разве богатство и почести сравнятся со счастьем быть хозяйкой в доме такого прекрасного человека, как лорд Макдуф? Воистину Создатель лучше нас, неразумных детей его, знает, что нам нужно.
О, ей не обязательно было смотреть на леди Шону, она и так чувствовала все, что происходит в душе свекрови, но все же не удержалась, чтобы не бросить взгляд на лицо старой леди Макдуф. При всем уважении, которое вызывала у нее эта волевая, решительная женщина, аббатиса чувствовала к ней неприязнь и… чувство вины. Когда-то нестерпимо жгучее, теперь оно лишь было сродни ноющей боли, какую вызывает старая рана, если побеспокоить ее неловким движением.
Мать Маргарита улыбнулась, когда девушка восхитительно наивно попыталась похвалить монастырский сыр, как если бы леди Эвре готовила его своими руками. Аббатиса уже приготовилась пояснить, что секрет приготовления молочной пищи в первую очередь заключается в хорошем уходе за скотом… как золовка неожиданно (впрочем, вовсе нет, вполне ожидаемо) извергла сыр наружу, вызвав бурное недовольство матери.
- Вы правы, миледи, - серьезно кивнула аббатиса, забирая у Мойры полотенце и без тени брезгливости вглядываясь в его содержимое. – Нужно действовать и немедленно. Пойдем, сестрица, не будем мешать завтраку. Посмотрим, что я могу для тебя сделать, а пока я задам тебе несколько вопросов, чтобы выбрать верное средство от твоей хвори.
Попрощавшись с леди Шоной и племянницами, леди Эвре взяла ослабевшую Мойру под руку и вышла из комнаты.

- Хорошо, милая, а теперь расскажи мне как можно подробней обо всем. Когда началось нездоровье? Есть ли кроме дурноты боли, жжение внутри? Что ты ела в последние дни?
Задавая эти и многие другие вопросы, аббатиса провела девушку во внутренний  двор монастыря, окруженный сводчатой галереей и примыкающий к небольшому но изящному храму, и чем больше получала ответов, тем мрачней становилась. Она уже была почти уверена в причине загадочной болезни Мойры, но все же медлила. Так они подошли к домику аббатисы: это скромно обставленное, но весьма удобное помещение было выстроено для матушки Глицинии, младшей дочери Карла II и первой настоятельницы обители. И только когда тяжелая окованная медью дверь в личный кабинет аббатисы закрылась за ними, леди Эвре усадила Мойру в широкое обитое зеленым бархатом кресло и, опустившись в другое, точно такое же, спросила, строго глядя в ясные глаза девушки:
- Когда в последний раз у тебя были крови? – и. наконец, - Ты ложилась с мужчиной?

Эта вспышка праведного гнева в юной леди немало позабавила мать Маргариту. В Даларе традиционно было принято считать тарийцев и тариек блудливыми, как козы, в чем леди Эвре в свое время имела возможность убедиться лично. Однако с опытом она узнала, что и ее соотечественницы вовсе не отличаются приписываемой им чопорностью нравов, а просто искусней скрывают последствия своих проказ. Одним из таких способов было – обратиться за помощью в обитель Святой Годивы, где добрые сестры могли помочь бедной грешнице сохранить доброе имя. За небольшое пожертвование, разумеется. И за годы, проведенные в монастыре, мать Маргарита видела много таких женщин: одни плакали и каялись, другие старались обелить себя, сваливая всю вину на погубившего их кавалера, третьи сочиняли истории про лесных духов, бродящих в звездные ночи средь дубрав, или призрака прапрадедушки, напавшего на них из каминной трубы и еще более невероятную чушь. Одна девушка, служившая горничной, утверждала, что понесла оттого, что доедала объедки с тарелок хозяина дома и его сыновей. Ко всем этим рассказам аббатиса относилась совершенно равнодушно: в конце концов, в песнях трубадуров можно найти и более туманные метафоры…

Ну а Мойра… Хм, что ж, либо она в самом деле была таким невинным агнцем, каким хотела казаться, либо напротив, уже прекрасно все понимала и умела лгать, глядя прямо в глаза, так что в помощи невестки не нуждалась. Но каков огонь во взгляде, какое очаровательное выражение на взволнованном юном лице! И эти забавные заблуждения о собственном теле, привитые любящей матушкой! Что ж, не будем разрушать их…

- Ах, дитя, - вздохнула аббатиса, перебирая тонкими пальцами янтарные четки. – Я бы не задавала подобных вопросов, если бы не беспокоилась за тебя. Ибо телесные хвори - ничто по сравнению с духовным недугом. Диаболон искушает каждого, и в особенной опасности те, кто безгрешней и чище всех. О, сколько девушек невинных и свежих загублено было пороком, и страшна их судьба.
Аббатиса опустила ресницы, пряча насмешливые искорки в глазах и продолжала голосом, полным сострадания к несчастным жертвам собственной слабости:
- Стоит только сойти с пути добродетели, стоит поддаться страсти и уступить мужчине, как тело девушки, не раскаивающейся в своих грехах, начинает гнить и разлагаться заживо. Кровь ее уже не обновляется вслед за луной, а застаивается, отчего холодеют все члены, сердце лихорадочно бьется, отравленное пороком, а утроба перестает принимать пищу, извергая ее вместе с потоками желчи. Вся красота сходит с грешницы: ее кожа становится нечиста и зудит, волосы редеют, а живот вспухает, так чтоб всем виден был ее позор: эта девица принимала мужчину без уговора, без венчания…
Некоторое время в комнате было тихо, только слышно было, как постукивают друг о друга бусины четок в белых руках леди Эвре. Насладившись паузой, та продолжала:
- Загляни в лечебницу, милая сестрица, и ты увидишь, как эти несчастные женщины умирают в крови и нечистотах, пытаясь произвести на свет незаконнорожденное дитя! – Она развела руками, и, слегка виновато глядя на Мойру, тихо пояснила, - вот почему мне важно было убедиться, что с моей дорогой сестрицей не произошло ничего подобного. Но теперь я вижу, что ты невинна, и, разумеется, вне опасности.
С теплой улыбкой мать Маргарита поднялась со своего места и направилась к письменному столу, тяжелой громадой черного дерева возвышающегося посреди кабинета. Там, в одном из многочисленных ящиков, она нашла небольшую склянку с темной зеленоватой жидкостью внутри и вручила ее Мойре.
- Вот, это хорошее средство от дурноты. В его основе мята, которая прекрасно успокаивает раздраженное нутро, и другие целебные травы: пей его с водой, добавляя по десять капель в чашку. – Она уютно спрятала пальцы в широких рукавах одеяния и заключила с видом человека, сделавшего дело, и сделавшего его хорошо. – Чтобы удержать пищу внутри, перед едой съедай ложку меда, запивая чистой водой, а утром, прежде чем встать с постели, съедай что-нибудь легкое. Обязательно старайся больше гулять, чтобы свежий воздух давал тебе силы… А я буду молить Создателя о твоем скорейшем выздоровлении.

Мать Маргарита сделала девушке знак подняться, и проводила ее до дверей, болтая о каких-то незначительных вещах, вроде погоды и посадки лука. Еще раз высказав свое желание видеть все семейство на Обедне и заверив золовку, что если они хотят исповедаться, отец Бенедикт, капеллан обители, будет рад их принять…

Аббатиса подняла глаза от бумаг, которыми занималась в тот момент, и посмотрела на возмущенную женщину спокойно и светло, и лишь на дне ее глаз искрилась насмешка. Старуха громыхала и не сдерживала себя в выражениях, впрочем, как и всегда, и в этом шуме и ругани монахиня чувствовала злую беспомощность. Она предложила свекрови сесть и заговорила тихим бархатным голосом, полным очарования.
- Миледи, я знаю вас давно, и уверена, что вам удалось надежно оградить ваше дитя от соблазнов мира. Но мне ли не знать, что грех…
И она повторила леди Макдуф примерно то же, что до этого дочери, разве что выпуская пугающие подробности участи, ожидающей падшую женщину, зато не преминув ужаснуться, какой позор в этом случае ждет всю семью.
- Я понимаю, - продолжала она. – в Таре, где люди живут простой и размеренной жизнью, такие неприятности не случаются сплошь и рядом, но здесь… Наш капеллан однажды признался мне, что (за исключением наших сестер, разумеется) не встречал в Даларе девушку старше одиннадцати, которая осталась бы чиста: такие вещи они рассказывают ему на исповеди. И если Мойра останется в доме жениха после того, как помолвка будет объявлена… Ах, нет людей более испорченных, чем здесь, в столице. Девочке лучше быть предупрежденной и как огня бояться последствий минутной слабости!
Она горестно покачала головой, как бы оплакивая всех тех, кого уже не спасти в этом рождении… Что за игры она затеяла? Леди Эвре и сама не могла быть уверена в этом, но одно она знала точно: красивая и обходительная Мойра могла бы стать ей полезной, привяжи она ее к себе постыдным секретом или чем-то другим. А после свадьбы с графом, к личным достоинствам девушки добавились бы еще и состояние, пусть и не огромное, а так же связи. Неважно, беременная или нет, Мойра должна в этом случае оказаться под опекой невестки.
- Просто признай, что ты не способна ей помочь, со всеми своими травками и каплями!
Забавно, это больной желудок плохо принял настойку, или сработали красочные описания позорного будущего?
- А что же, разве лекарство не помогло? – Мать Маргарита задумчиво коснулась лба под белым, как снег вимплом, словно терзаемая глубоким сомнением. – Странно. Это очень хорошее и совершенно безвредное средство… если только не… Но ведь она сама мне сказала… Да и вы подтвердили мне с таким жаром…
Аббатиса сказала последнюю фразу тихо, скорей себе самой, чем свекрови, а затем, обратив потерянный взгляд на леди Макдуф, только и кивнула ей, в знак согласия:
- Да, конечно. Я не думаю, что кровопускание сейчас было бы лучшим выходом, но если вы сомневаетесь во мне, миледи, я пришлю вам сестру Анну, она отворит Мойре кровь…

- Ты жила в моем доме, Майред, скажи, может ли в нем незамужняя девушка блудить втайне от матери? Может быть, по нему без присмотра бродят посторонние мужчины?..
- Миледи, - аббатиса постаралась придать своему лицу слегка виновато выражение. – Я ничем не хотела оскорбить вас, и тем более не собиралась причинять вред Мойре, ведь девочка росла на моих глазах, и (Создатель мне свидетель!) дорога мне как мой собственный ребенок, которого мне не суждено было подарить Бернарду! И здесь, в обители, когда мне пришлось взять на себя бремя власти, я часто вспоминала, как слаженно и хорошо было устроено хозяйство в вашем замке, и какого послушания добились вы ото всех его обитателей… Но зло есть неотделимая часть добра, как правая и левая рука Создателя, и там, где есть симболон, непременно присутствует и диаболон.
Она осенила себя священным знаком и встала, торжественная и печальная, словно не черное покрывало было на ней, а вся скорбь мира лежала на челе, спадая по плечам тяжелыми складками. Но из-под этой трагической маски она внимательно следила за каждым движением, каждым словом леди Макдуф. Старая ведьма упорно гнула свою линию, отрицая даже малейшую возможность того, что малышка Мойра не такая невинная овечка, как кажется, так что мать Маргарита уже начала дуать о своей шкатулке с волшебными снадобьями, заставляющими слишком зорких закрывать глаза, а слишком крикливых – молчать… Да, в крайнем случае, можно было воспользоваться этим средством: странная болезнь дочери, а затем скоропостижная кончина матери – все это выглядело бы даже очень естественно. И едва ли кто-нибудь стал бы возражать против того, чтобы матушка-настоятельница взяла осиротевшую девушку под свое крыло. До свадьбы и после, разумеется…

Однако, прибегать к ядам, кажется, не придется. Леди Макдуф вдруг заговорила о своем злополучном браке, да еще в таких подробностях, какие едва ли довелось слышать кому-либо еще, и аббатиса вся подобралась, чувствуя, что еще чуть-чуть – и свекровь даст слабину. Вот она уже пытается вызвать сочувствие у жены своего сына – и прекрасно, она получит столько сочувствия, что хватит на десять поруганных невинностей и загубленных судеб. А леди Эвре получит Мойру.
- …Дурные времена наступили в Таре, страна полна всякого сброда… Неужто я не уберегла ее?.. Какой-нибудь мерзавец сумел…
Матушка Маргарита прикрыла глаза, чтоб не выдать их хищного блеска. Старая горлица билась в кошачьих лапах, жалобно попискивая, и этот звук был слаще самых изысканных хоралов церкви Святой Годивы… Материнская любовь. Нежность, заполняющая половину мира золотым сиянием, в то время как другую половину наводняет страх за свое дитя. От колыбели до могилы. Тонкие ноздри леди Эвре вздрогнули, словно противоречивые чувства, обуревающие свекровь, имели запах, и этот запах горячил ей кровь: так тигрица готовится к прыжку, так орлица складывает крылья, чтобы камнем броситься вниз и схватить кролика.
Она подошла к леди Макдуф и присела перед креслом, заглядывая женщине в глаза снизу вверх, забирая морщинистые руки в свои – белые и холеные. В этом было особенное удовольствие: греться чужим огнем, вгрызаться в сильное, властное сердце…
- Да, миледи, вы совершенно правы: наш долг выявить истину и помочь Мойре. Я сделаю ради нее все, что в моих силах.

Через несколько минут две женщины: одна в светлом одеянии аббатисы, другая – в темном вдовьем платье, вновь двинулись к гостевому дому. Леди Эвре шла чуть позади, не столько из желания польстить свекрови, сколько потому что не хотела брать на себя разговор с Мойрой. Заставить юную девушку раздеться перед посторонними было трудом тяжким и неблагодарным. А уж если она действительно имела пятно на совести… Нет, нет, предоставим это матери.

Отредактировано Мать Маргарита (2015-07-20 11:38:56)

Смятение пожилой женщины и страх за судьбу дочери, ее готовность совершить преступление не трогали мать Маргариту. Когда она успела стать такой бесчувственной к страданиям других? В дни работы в больнице, когда руки ее были по локоть в крови и нечистотах, а перед глазами одна за другой проходили сотни брошенных, несчастных, сломленных женщин, ищущих помощи в монастыре? Или в приюте, где дети редко бывают сыты, еще реже любимы и никогда – счастливы? Мир до краев был полон горем и скорбью, и если не научиться закрывать свое сердце от чужих несчастий, тебе никогда не достичь своих целей. И если плакать над каждым младенцем, задушенным своей матерью, и если называть сестрой каждую портовую шлюху, умирающую от голода – разве это сделает жизнь менее жестокой?
Здесь каждый сам за себя, так учит Владетель.
А потому аббатиса отстраненно наблюдала за действиями леди Шоны, размышляя обо всем, что Мойра давала о себе знать.

«Чтобы узнать, носит ли женщина дитя, нужно чтоб утром смешала она мочу поровну с вином: если жидкость прозрачная и светлая, следует ожидать прибавления в семействе»
«Нужно ходить босиком по траве: женщина в тягости оставит глубокие следы»
«… выпить воды с медом на ночь. Беременная женщина проснется от судорог и резкой боли в животе.»
«…помочиться на бутон цветка. Если женщина ждет ребенка, цветок распустится, если же нет – не расцветет»
В сущности, знания большинства ученых мужей о женском теле можно было описать весьма меткой фразой одного из них: «Я знаю только, что ничего не знаю». Мать Маргарита не осуждала их за это. В самом деле, к чему тратить время и силы на изучение того, что ровным счетом никого не интересует? В библиотеках пресепторий скорее можно было найти труды о разведении охотничьих собак, чем о родовспоможении. Беременные бабы – работа повитух, и многоумным братьям Ордена не пристало с ними возиться. Если бы мать-настоятельница была мужчиной, она тоже так считала бы. Но она, в сущности, и была той самой повитухой, долгое время работая в женской больнице при монастыре: сначала из чувства милосердия, потом из научного интереса, и много позже – научившись извлекать из этого свою выгоду. А потому, благодаря годам практики в соединении с теоретическими познаниями (к счастью, в монастырской библиотеке удалось собрать несколько ценнейших книг древних врачевателей, искусство которых было забыто), мать Маргарита могла сказать, что на сегодняшний день едва ли кто-то мог сравниться с ней в этой области…
Но увы, чем дальше она продвигалась в изучении человеческого тела, тем сильнее осознавала свое неведение, и там, где какая-нибудь безграмотная повивальная бабка с уверенностью делала выводы, аббатиса видела множество различных вариантов: рвота могла быть следствием болезни желудка, и даже прекращение месячной крови не всегда свидетельствовало о беременности. Так что со всеми своими снадобьями и инструментами, она не могла бы наверняка сказать, была ли беременна ее юная золовка…
Но кое-что она могла увидеть.

- Посмотри, дочка, что с ней.
Аббатиса не могла не залюбоваться девушкой, прелестно раскрасневшейся от стыда, и почти взволнованно опустилась на колени, мягко разводя в стороны молочно-белые чресла. К Мойре хотелось прикасаться, лаская нежную как шелк кожу только кончиками пальцев: ее маленькие ступни, точеные тонкие щиколотки, по-девичьи острые колени, заставить ее жаждать и страшиться продолжения… Даже досадно было, что леди Шона нависает над ней, отравляя своим присутствием такое мгновение.
Разве нам нужна эта старая карга, чтобы разобраться во всем, моя девочка?
Мойра вздрогнула, когда деликатным но уверенным движением аббатиса раздвинула лепестки ее розового цветка, чтобы взглянуть, цела ли плева, уже почти уверенная в своих подозрениях – по всем тем признакам, которые видны были опытному глазу. И действительно, красноречивые разрывы со светлой зарубцевавшейся тканью по краям ясно говорили: какой-то соловей уже посещал эту розу и в полной мере насладился ее благоуханием…
Ну а последствия этого визита они все могли наблюдать уже который день. И разве Мойра не подтвердила их догадки, признав, что «кровь застаивается» в ее теле? Сомнений быть не могло: рыжая проказница была беременна, да к тому же оказалась превосходной лгуньей.
Что ж. Не пропадать же такому таланту?
Мать Маргарита подняла голову и улыбнулась девушке самым краешком губ, бережно укрывая подолом рубашки ее бедра.
- Я ошибалась, матушка, – серьезно сказала она, поднимаясь на ноги и расправляя складки одеяния. – А вы были правы: причина недомогания Мойры вовсе не в… женской болезни. Я приношу свои извинения в том, что подозревала, будто девочка могла лишиться невинности и понести. Надеюсь, вы понимаете, что мной руководили только самые добрые чувства…
Она пристально взглянула в синие глаза Мойры и вновь повернулась к леди Макдуф, знаком приглашая ее выйти из комнаты:
- Однако, это подтверждает мои худшие опасения.Ваша дочь больна, и больна серьезно – Enteritis chronica
e.acuta – кишечная горячка, – уже стоя в коридоре, аббатиса выждала драматическую паузу, впрочем, достаточно короткую, чтобы леди Шона не успела ее перебить. – Ее необходимо поместить в отдельную келью, пока зараза не распространилась по всей обители. Я распоряжусь об этом, а так же… простите, вам, миледи, и Диллис с Гленной придется временно переехать в дальнее крыло, пока мы не убедимся, что опасность никому не угрожает.

Отредактировано Мать Маргарита (2015-08-10 10:45:29)

Мать Маргарита сделала необходимые распоряжения касательно перемещения золовки в отдаленную маленькую келью, которую часто занимали дамы, не желавшие раскрыть свою персону, и, наконец, направилась к Мойре. Откровенно говоря, сначала ей не терпелось разделаться с этой историей как можно скорее: в монастыре всегда было много дел, а юных грешниц в Даларе было больше чем достаточно, чтобы тратить лишнее время на одну из них… К тому же, обе ее родственницы, как старая так и молодая, уже порядком утомили ее своей твердолобостью, да и от воспоминаний, которые они притащили за собой из Тары, будто ни для чего не годный старый хлам, хотелось поскорее избавиться.
Но чем больше леди Эвре думала о происходящем, тем любопытней ей казался этот случай. В самом деле, что же это за волшебный принц сидов смог проникнуть к своей возлюбленной мимо такого грозного и неусыпного стража, как леди Шона? И Мойра… Девочка вовсе не была простушкой, какой казалась на первый взгляд, к тому же та смелость, с которой она лгала родной матери в положении практически безвыходном, делало ей честь. По крайней мере, сама леди Эвре не обладала подобными достоинствами в ее годы: все, на что была способна будущая аббатиса в семнадцать лет – это говорить дерзости и с непокорным видом встречать последствия. Не говоря уже, что она никогда не была и вполовину так красива, как младшая сестра Бернарда. У Мойры определенно могло быть большое будущее в свете, гораздо более головокружительное, чем она или старуха Макдуф себе воображают. Разумеется, если девчонка сама себя не погубит… Из симпатии к храброй дурочке или из личных интересов, но мать Маргарита все же хотела ей помочь.

А потому довольно скорым шагом аббатиса поднялась по лестнице в комнату Мойры и, отпустив Гленну ужинать, села на жесткий деревянный стул возле кровати. Осознав свою ошибку и не пытаясь больше взять крепость штурмом (впрочем, частично ее уловка удалась: девушка чесалась, определенно внушив себе выдуманные симптомы), мать Маргарита немного помолчала, обдумывая то, что собралась сказать.
- Однажды, когда я была ребенком, - тихо начала она, укутывая Мойру в мягкий бархат своего голоса, - мы играли на берегу реки. Был ясный весенний день – такой, как сегодня, и мы никак не могли надышаться ароматами весны и пробуждающейся земли. Нас было пятеро: я, моя молочная сестра, и еще трое ребятишек из замка, с которыми мы дружили. Мы носились взад-вперед и хохотали без умолку, или валялись рядышком на сухой прошлогодней траве и болтали, вглядываясь в слепящие блики на воде, выдумывали всякие смешные глупости, как это вечно делают дети. Такой хороший день… И тем больше мы были ошеломлены, увидев ее. С тех пор прошло уже больше двадцати пяти лет, но я до сих пор помню, как зловеще чернели спутанные волосы утопленницы вокруг ее иссиня-белого лица. Я от страха вцепилась в чей-то рукав и дрожала как осиновый лист, но все же не могла оторвать взгляда от той женщины. Нет, девушки – она была еще очень молода, не больше двадцати лет. Особенно меня поразили ее руки с запутавшимися в пальцах водорослями: даже в смерти утопленница охватывала ими, словно оберегая, свой живот, заметно округлый даже под складками ее просторного платья.
Мать Маргарита помолчала, словно прислушиваясь к плеску речной воды, там далеко, покачивающей мертвую девушку на прибрежном песке, а после продолжала:
- Кормилица потом объяснила нам, что так поступают скверные женщины, которые нагрешили, и которым некуда идти, потому что добрые люди отвернулись от них и не хотят пускать на порог… А я все думала: ну разве эти люди добрые, ведь они могли помочь – пусть и дурной женщине – и это было бы хорошо? – аббатиса невесело рассмеялась своей детской наивности и тяжело вздохнула. – И странное дело: теперь, когда о доброте, справедливости и воле Создателя мне говорит не моя безграмотная нянька, а святые отцы Ордена, я еще меньше бываю с ними согласна. И там, где они говорят «покарай», я предпочитаю сказать «прости»… Разве не это завещал нам всемилостивый и всеблагой Творец?
Она осенила себя симболоном и сотворила краткую молитву, перебирая прекрасные гранатовые четки – подарок Зеницы на день Святой Люции – прежде чем снова заговорить. И когда Мать Маргарита опять разомкнула уста, в глазах ее было столько сострадания, словно в тоненькой рыжей девушке, изможденно откинувшейся на подушки, она видела всех обманутых и униженных, всех низринутых в пучину безнадежности женщин.
- Расскажи мне, Мойра, что случилось с тобой, – она осторожно, словно боясь спугнуть маленького воробышка, протянула руку к ее бледному лицу и отерла мокрую от слез веснушчатую щечку. – Расскажи мне, и я помогу тебе. Обещаю. Ведь ты беременна и, мы обе знаем это, скрывать это вечно невозможно.

***
Не успела Гленна выйти за порог спальни, где оставила свою юную госпожу на растерзание страшной монашки со всезнающими глазами и кровавыми губами, как какая-то неведомая сила подхватила ее, завертела, и вот она уже шла под ручку с необъятной женщиной с широким добродушным лицом и в белом переднике служанки. (Обитель Святой Годивы была довольно обширна, и сестры не могли бы справиться со всем хозяйством сами, к тому же зачастую постриг здесь совершали леди из благородных семейств, которым не пристало делать всю черную работу самостоятельно…)
Она представилась Толстой Мэг, совершенно точно гордясь таким прозвищем и даже немного сочувственно глядя на острые локти Гленны и ее выпирающие ключицы. Перемежая свою речь шутками-прибаутками и сплетнями обо всех, мимо кого проходили служанки, она разъяснила, что приставлена к Мойре в качестве второй сиделки (то есть, конечно же первой), так как леди Макдуф не раз весьма нелестно отзывалась о Гленне (да уж, дерьмом знатно поливала, стой-обтекай) и хотела бы видеть рядом с дочерью более опытную и проворную сиделку. Поэтому сейчас они идут знакомиться и готовить для болящей Мойры келью в дальнем крыле жилого здания монастыря.
Впрочем, дальше знакомства дело пока не двинулось. Справедливо рассудив, что для начало не худо бы подкрепиться, старшая напарница завела Гленну в комнатушку, предназначавшуюся для них, пока они ухаживают за молодой госпожой, и живо выставила на стол все, чем успела поживиться на монастырской кухне после (а так же до и во время) ужина благочестивых сестер…

- Ты, девка, зря бычишься да брови супишь, надо ласково глядеть на людей да улыбаться, глядишь, и они к тебе с душой! – толстая Мэг отправила в рот очередной кусок рыбного пирога и с аппетитом причмокнула. – А то эдак тебя всю жизнь хозяйка недолюбливать будет! Ээ, да я ж видела, как старуха твоя тебя по морде съездила – и за что? Да ни за что, за пустяк! Да ты пей, пей, чего сидишь-то?
Она подлила Гленне еще доброго монастырского вина, до которого, судя по всему, сама была большая охотница, и продолжала, время от времени помахивая своей кружкой от переполнявшего ее возмущения.
- Не, ну я понимаю, если ты там… таскаешь кружева али серебряные ложки у господ, иль дружка к себе привела, а он потом спьяну весь ковер в гостиной зассал– тогда да! Тогда и оплеухи по справедливости получаешь, а тут! Иль ты и впрямь чего натворила, что хозяйка эдак лютует? А то брось ты ее да иди к нам в Годиву! Будешь в тепле да в сытости, монашки – бабы святые, зазря руку подымать не будут,  –она будто бы невзначай любовно огладила пухлыми пальцами рукоятку длинного половника, словно бы лаская, и благодушно продолжала. – Одним словом: тишь, да гладь, да сплошная благодать!
Толстая Мэг развалилась на хлипком стуле, жалобно скрипнувшем от непосильной ноши, всем своим видом показывая, как привольно ей живется в монастыре. Она и в самом деле не жаловалась: уже три года, как она неотлучно служила при матери-настоятельнице, выполняя самые различные ее поручения. Когда-то леди Эвре спасла ее от смерти на костре, и толстая Мэг платила ей собачьей верностью. Вот и сегодня она старательно обхаживала долговязую угрюмую Гленну, ведь самая короткая дорожка к секретам господ зачастую лежит через комнату прислуги.

Отредактировано Мать Маргарита (2015-08-21 17:18:10)

- И эта ваша… мать Майред. Глаза у нее недобрые. Дурные, скажу прямо. У меня пальцы свело уже, рожки под передником делать. Как зыркнет, так мороз по спине, от затылка до самой задницы.
Мэг усмехнулась в усы, вернее, в усики, игривым пушком лежавшие на ее верхней губе, и подлила новой подруге еще винца, чуть не с верхом. Гленна на удивление метко описала чувство, знакомое всем без исключения обитательницам монастыря, которые имели несчастье вызвать неудовольствие матушки-настоятельницы. Поэтому верной служанке даже притворяться не пришлось, когда она пробормотала в ответ что-то вроде: «Да все они, барчуки, - кровососы, семя диаболоново…». Нет, ну то есть она сама-то ради матушки хоть в огонь, хоть в воду, но был ли смысл отрицать очевидное?
- Все плохо…
О, кажется, наша подруга дошла до «слезливой рюмки», - отметила мимоходом Толстая Мэг.
Дело в том, что у нее была разработана своя шкала пьянства. Так, первой ее ступенью значилась «умная рюмка», затем «веселая рюмка», «похотливая рюмка», «злобная рюмка» и тому подобное. В зависимости от темперамента пьющего и его телесной мощи «рюмки» могли добавляться или убираться, например, Мэг случалось пить с девицами, у которых «веселая рюмка» сразу переходила в «сонную», чем все и заканчивалось; другие ее приятели после «бесстыжей рюмки» доходили до «блевотной», после чего все начиналось заново. Иногда же кто-нибудь мог выпить «бессмертную», и застолье резко переходило в поножовщину; правда, в обители Святой Годивы Толстая Мэг ни разу не видала такого случая. Зато вот до «слезливой рюмки» довести любую бабу было легче легкого. Это был лучший момент для доверительных бесед и плача на груди у новой лучшей подруги. Однако… Если верить тарийцам, то это именно они придумали перегонять брагу в чистый огонь, который называли «уиски», и могли хлебать его чуть не ведрами, будто слабенькое пиво. Так что, рассудила опытная в таких делах Мэг, тощая горничная могла оказаться крепче, чем прилично молодой порядочной девушке, и секретов никаких не выдать: тут надо было подстраховаться и добавить до «злобной рюмки».
- Эй, девка, да ты чего сопли-то распустила? –ласково проворковала монастырская служанка и, потянувшись через стол, отчего ее пышные телеса чуть не опрокинули половину посуды, ободряюще похлопала Гленну по плечу. – Выходим мы твою госпожу, симболон те во весь лоб, да и нам помирать рановато. Так… а мы уж и кувшин приговорили. Вот, что я называю, хорошая компания! Погоди, подруга, я сичас…
Она встала из-за стола, грузно опершись на колени, и стала шарить в сундучке с вещами, уже перенесенном в их каморку. Откинула пару рубах, раздвинула теплое гнездышко из шерстяных чулок и извлекла на свет божий небольшую, тщательно закупоренную бутыль:
- Сливяночка, - объявила она, расплываясь в улыбке и нежно поглаживая глиняный бочок, - племянник из деревни привез. Не хотела до дня Святого Теренция открывать, но раз уж так хорошо сидим…
Медового цвета жидкость маслянисто потекла из узкого горлышка, наполняя воздух ароматом августовского сада: сладкая и обжигающая, точно блуд с факиром (ну был у Мэг такой случай).
- А все ж таки правду про вас, тарийцев говорят, – задумчиво протянула она, после того как обе женщины отдали должное сливянке. – Норов крутой, гонору много, и приврать-приукрасить мастера… Вот ты давеча так расхваливала госпожу молодую: добрая, красивая – кругом прям кабудто сахарная – а чего ж ее тогда аж в самый Далар пришлось везти, чтоб замуж выдать? Да ежли б она была такая, как ты говоришь, за ней бы парни стадами ходили, а тут – ни одного завалященького ухажера! Уж я-то знаю: еще когда молодая была – служила я у одного барона в доме, горничной при его дочери средненькой. Так и ночи не проходило, чтоб у ней под окном кавалер на лютне не бряцал, и всё разные. Бывало и через балкон лазали, и уж ни собак ни охраны не боялися. Вот это я понимаю – красавица, сразу видно. А у младшей леди хоть лицо гладкое, да тоща-тощой и, поди, ноги кривые, али еще какой изъян, хворая опять же, вот на нее и не смотрел никто аж до семнадцати лет.

Сливянка и впрямь была хороша, так что Толстой Мэг пришлось призвать всю силу воли, чтоб позволить тарийке вволю пить, а самой лишь изредка прикладываться к кружке… Хуже того, эта страшная жертва не принесла плодов, и Гленна вовсе не сказала ничего полезного, а только лепетала про то, какое диво-дивное эта ее леди. Прямо удивительно, как это страшненькая девка ни разу не сказала гадости про хорошенькую. Будто ей и вовсе не завидно, не горько, что Создатель дарит одних такой красотой, не оставив другим ни крошечки!
Даже монашки и те порой злословили, что у той вон задница ровно квадратная, а у этой – лысина под вимплом, ну а та, что всеми статями хороша –  просто тупица.
- ...А ноги у нее стройные, ладные, щиколотки тонкие, ступни маленькие, коленки круглые, что щеки у младенца. Попка тугая, как кожа на боуране, похлопай – зазвенит…
Мэг поморщилась, не будучи большой любительницей чужих попок и сосочков. И раньше, когда она служила в домах богатых даларцев, и теперь, в монастыре, она вдоволь нагляделась на девиц, которые не прочь были скрасить друг другу одинокую ночь. Это, кстати, было куда как безопасней, чем искать себе хахаля где-то на стороне: служанка всегда рядом, и никогда не вызывает подозрений, так что можно шалить хоть под носом у мужа или бдительной матушки. Вот только девка девку и обрюхатить не может, а значит, долговязая Гленна была им без интересу.
Но если б у тебя был хер под юбкой, я бы сразу тебя…
Толстая Мэг чуть не подпрыгнула от мысли, поразившей ее будто молния, и тут же закашлялась, поперхнувшись настойкой. Она внимательно взглянула на Гленну: на ее грубое лицо, на большие руки с узловатыми пальцами, на тощую жилистую шею – горло так и ходит, когда она запрокидывает голову, вливая в себя превосходную сливянку Мэг… И чем дольше она смотрела, чем больше вспоминала манеру тарийки ходить, стоять, есть и пить, а еще этот голос… не похоже, чтоб горничная младшей леди Макдуф была простужена, а все равно скрипела, будто не смазанная дверь.
Да мы ж тут все просто дуры слепошарые!
Ее бросило в жар от нетерпения скорей проверить свою догадку, а Гленна все сидела и сидела, бессвязно бормоча что-то жалостливое… И когда уже Мэг от отчаяния решилась откупорить вторую бутылку, она с облегчением заметила, что тарийка клюет носом.
- Э, подруга, да тебе баиньки пора: устала, умаялась, бедная… - радостно заворковала Толстая Мэг, помогая ей встать из-за стола и перебраться на узкую койку, - вот так вот, ложись, отдыхай, а я обо всем позабочусь.
Оказавшись в объятьях своей скромной постели, Гленна мгновенно захрапела. Старшая горничная постояла над ней немного, вглядываясь в размякшее лицо с приоткрытым ртом. А после решительно наклонилась и задрала тарийке подол.

***
- Мальчишка?! О. Но это… – кровь отхлынула от усталого лица леди Эвре, а после снова бросилась алыми пятнами к щекам. – Это же было очевидно с самого начала.
Ну разумеется. Теперь все встало на свои места в этой дурацкой истории, и упорство, с которым Мойра отрицала очевидное, в том числе. Бедная девочка могла просто не знать, что все это время была с мужчиной: ничего удивительного, что все попытки вытянуть из нее правду оканчивались невнятным мяуканьем и слезами.
И, значит, все планы , которые мать Маргарита уже имела на золовку, шли прахом. Если бы только в девчонке была толика хитрости и лжи, ей еще можно было бы пытаться манипулировать, но в том-то все и дело, что Мойра именно была тем, чем и казалась: невинной овечкой. И уж непременно доложила бы обо всем матушке Макдуф.
Хуже этого было только то, что в обители уже который день жил мужчина – и никто, ровным счетом никто не замечал этого. Или, что совсем из рук вон (впрочем, не допускать эту возможность леди Эвре не могла) – никто не признавался.
Даже то, что сама леди Шона, женщина далеко не глупая, могла допустить такое в собственном доме, никак не утешала матушку-настоятельницу. Гнев, жаркий и неудержимый, поднимался в ней, заполняя все сознание красным маревом. И леди Эвре не собиралась сдерживать его.
- В прачечную его, – глухим голосом выговорила она. – Немедленно.

«Прачечной» в обители святой Годивы называлось небольшое здание в дальнем конце монастырской ограды, где вставали на путь исправления женщины, чье прошлое было далеко не так полно праведного труда и целомудрия, как настоящее. В этом было даже что-то аллегорическое: теперь эти заблудшие души отмывали грязь и скверну с тех же простыней, которые раньше сами пятнали своим пороком…
Попросту говоря, это была тюрьма, где наказанием была бесконечная стирка.
Разумеется, такая жизнь была по вкусу далеко не всем, поэтому в «Прачечной» имелся специально устроенный для таких случаев подвал, где строптивые девки превращались в сговорчивых… И мать Маргарита не видела, почему этим местом нельзя было воспользоваться в отношении парня.
Так что Толстая Мэг и еще пара дюжих благочестивых сестер живо доставили туда тарийскую горничную, все еще пребывающую в состоянии блаженной полудремы. Здесь, уже без посторонних глаз, «ее» освободили от лишней одежды и подвесили за руки к потолку.
- Ого, а пареньком он куда как краше… - заметила Мэг, оглядывая дело рук своих,– Ишь ты, зашевелился.
- Разбуди его окончательно, - только и сказала на это аббатиса обманчиво спокойным голосом.
Она наблюдала за происходящим из угла камеры, поигрывая тяжелой плетью, и, когда на голову мнимой служанки вылилось ведро ледяной воды, она вошла в круг света, отбрасываемый трепещущим огнем факела.
- Ну здравствуй. Гленна.