Где верный подданный может увидеть своего короля? Добро, если выпадает удача служить при дворе или, скажем, в личной дружине государя. Похуже, если ты просто столичный житель, которому время от времени выпадает честь созерцать его величество во время праздничного шествия или торжественной мессы, хоть издалека, задыхаясь в толпе и отчаянно вытягивая шею. Прочим же, если не считать всякого рода случайных встреч, приходится довольствоваться августейшим профилем на стертых монетах, так что ничего удивительного не было в сомнениях, которые испытывали жители Хаммерсхофа при виде мужчины, называющего себя конунгом Олафом, сыном Эйрика Биргена.

Куда неуютнее тех, кто знал Олафа лишь по имени, чувствовали себя воины, сопровождавшие в Далар кёнигин и ее отца. Суровым мужам негоже проявлять любопытство, однако это вовсе не значило, что им вовсе неинтересно узнать каким-таким чудом убитый и сожженный по дедовскому обычаю человек восстал из пепла и ожил. И, если положить руку на сердце, тяжелой хеской лапой, загрубевшей от оружия, накрыть непривычный неровный трепет в груди... каждый знал множество баек о приключениях оживших мертвецов, с удовольствием плел небылицы у очага в кругу товарищей долгими зимними вечерами, но никогда в них толком не верил. Равно как и в унылые проповеди монахов, вещающих о перерождении, добродетели и прочей мути, которую по возвращении из пресептории приходится долго выполаскивать брагой прочь.   

Люди, щепетильные в вопросах чести, задавались вопросом: сохраняет ли силу их присяга после того, как сюзерен побывал одной ногой в Вальгалле, или где уж там его в эти дни носило? Не следует ли заново поклясться в верности, выгадав на этом какую-нибудь приятную мелочь? Или, напротив, должно настаивать на том, что корону должен оставить себе Сигмар - правда, пока неясно было мнение самого принца, а поспешив, можно было крепко поссориться с Биргенами, одним шальней другого.

Рыжий Медведь накануне оставил недвусмысленные распоряжения: самозванца признать за подлинного Олафа, ни в чем ему не препятствовать, а вовсе даже наоборот, оказывать всемерную поддержку. Сотник Халльдор Скуге, комендант Хаммерсхофа, занимавший этот почетный пост последние пятнадцать лет, входил в число тех, кто никогда прежде не сталкивался с конунгом лицом к лицу. Не забывая поднять за столом тост за своего короля и призвать на него милость Создателя, харр Скуге и в страшном сне не мог увидать подобной картины. Лорда-кастеллана, как это называли на даларский манер, назначали не столько за воинские таланты или дипломатические способности, сколько за умение толково наладить снабжение, сделать необходимые запасы и занять чем-нибудь полезным гарнизон во избежание громких скандалов по поводу испорченных дев и краденых свиней. Фро Скуге успешно помогала супругу по первым двум вопросам, а присутствие молодого Биргена избавляло его от необходимости изобретать изощренные способы муштры, этим с успехом занимался Бьорн. И вот теперь уютная, размеренная жизнь комендантской четы дала широченную трещину. Под взглядом серых глаз монарха харр Халльдор невольно пытался распрямить придавленные откормленными щеками плечи и втянуть живот, свисающий над ремнем, словно у бабы на сносях. В свое время он был недурным бойцом, но десятилетия беспечной сытости безжалостно брали свое.

- Хаммерсхоф приветствует своего конунга, - молодечески гаркнул Скуге и гулко бухнул себя кулаком в грудь, отдавая его величеству салют.  Если хорошенько подумать, привычное старое всегда лучше неизвестного нового. Молодежь нынче пошла непочтительная - станет конунгом Сигмар, глядишь, пожелает своего человека на хлебное место посадить, а тут уже и руки-ноги к дождю крутит, и поутру во рту кисло да сухо...

Часть собравшихся поддержала его одобрительным гулом, топотом тяжелых сапог и стуком мечей о щиты, у кого они были на подхвате. Сотник мельком подумал, что орать могли бы и погромче, вон, сколько ротозеев сбежалось.

- Наш конунг - Си!... - поднялся было ломкий юношеский голос но оборвался так резко, что впору было гадать, заткнули его обладателю рот или всадили кинжал под ребро.

В жизни каждого достойного человека должно случиться переломное мгновение, которое прочно разделяет жизнь на «до» и «после». Становится понятно, что прежде ты и не жил вовсе, а готовился к этой минуте, потом станет ясно, что после великого деяния жить остается уже не человек, но легенда о нем. Почти четыре десятилетия Альберик Фагерхольм провел в ожидании своего часа слава, и нынче он, наконец, пробил.

Зацепившись большими пальцами за широкий пояс, прислушивался старший Альриксон к речам человека, именовавшего себя конунгом, и с каждым словом все больше крепло в нем негодование на простодушных товарищей. Жизнь вообще очень простая штука. Есть правила, и их надо неукоснительно соблюдать, чтобы все шло заведенным порядком. Потому-то если уж тебя схоронили, будь любезен лежать тихо! Как большинство хесов, Альберик исповедовал причудливую смесь единобожия, язычества и оголтелого суеверия, но это не мешало ему сейчас чувствовать себя ни больше, ни меньше, как латной рукавицей на руке самого Создателя.

- Все это пустые слова! – выкрикнул он с места и двинулся вперед, расталкивая соседей дюжими плечами.

- Сегодня ночью я был рядом с Сигмаром Биргеном, и собственными ушами слыхал его приказ, который он велел передать Халльдору Скуге и другим людям Севера, - четко, чтобы слышно было даже в задних рядах, проговорил Альберик, становясь напротив самозванца.

- И я повторю его речи для вас всех. Некий человек, сказал молодой конунг, выдает себя за его отца, который был предательски убит. Обманщик попытается одурачить нас, поэтому верить нужно только приказам, которые отдает сам король или посланные им люди. Если кто встретит злодея, следует его задержать для дознания. Вот что мы должны были сделать, а не развешивать здесь уши. Разве мы дети, чтобы нас кормили баснями? Мертвые не оживают. Это противно воле Создателя.

- Ты, - он кивнул в сторону того, кто звал себя Олафом, - или злой дух, или государственный преступник.  А вы, - светловолосая голова мотнулась в сторону притихших хирдманнов, - дураки или изменники. Сам-то я ни то, ни другое, а вы выбирайте, доблестные мужи.

Харр Скуге не уловил, когда его рука легла на рукоять короткого меча у пояса – он заметил этот свой жест только потому, что многие повторили его зеркальным отражением. Нордлинги чуяли драку задолго до того, как первый кулак вписывался в первую физиономию, а там потеха сама собой пойдет.

- Один ты умный, Фагерхольм! – выкрикнул кто-то, на этот раз голос был дребезжащий, стариковский. – Значит, мы сейчас же требуем доказательств!

Альберик польщено запунцовел – за умственные способности его хвалили не больше трех раз в жизни, да и то родная матушка.

- Доказательства! – подхватило еще несколько голосов. – Чем докажешь, что ты – Олаф?!

Отредактировано Северяне (2015-04-18 23:24:15)

Первый и последний аргумент большинства хесов в любом споре – это пудовый кулак. Потому-то спорить с нордлингами способны только сами нордлинги и разве еще тарийцы, в силу своей беспримерной дурости, которую сами рыжие полагали отвагой – куда уж там алацци или шази шамкать свороченной с одного удара челюстью!  Вместе с тем это значило, что для Альберика Фагерхольма полученная зуботычина достойным аргументом не была, коль скоро от нее сына сотника только слегка шатнуло, не засчитывать же за серьезный ущерб прикушенную щеку.

- Докажи! – бросил он под одобрительный гул прочих сомневающихся. Как-то незаметно собравшиеся разделились на две части, одни сбились поближе к Скуге и Олафу, остальные предпочитали держаться молодого Фагерхольма – среди тех и других, впрочем, было предостаточно сомневающихся в своем выборе.

- Хольмганг! Даешь хольмганг!  - послышались одиночные выкрики, постепенно слившиеся в нестройный хор. Люди расступались, пропуская вперед того самого старца, что с таким воодушевлением встретил предложение Альберика. Некогда лапа горной твари пропахала его лицо поперек, выворотив глаз и оторвав кончик носа, время добавило к его уродству морщины и лысину; передвигался этот человек с помощью двух костылей, но довольно ловко для своего возраста и увечья. Завидев калеку, харр Скуге налился дурной кровью, потому как отлично знал – если позволить Сванте Окороку открыть рот, одним трупом дело не ограничится.

- Не сердись, конунг, - примирительно прошамкал он, опасно качнувшись на своих подпорках навстречу Олафу.
– Что странного в том, когда люди опасаются? Я славно напился на твоих похоронах, клянусь своей печенью. У меня все еще трещит голова, а ты уже жив.

- Я хочу драться с тобой в круге, - бросил Альберик, бесцеремонно отодвигая старика с дороги. – Пусть мне одному есть дело до правды... Пусть рассудит Создатель! 

- Хороший способ развеять все сомнения, - одобрительно затряс головой старик, не без лукавства кося единственным глазом на Олафа. – Довольно будет и первой крови, чтобы понять, кто победил. Каждый докажет свои слова честным образом с оружием в руках, по старому обычаю. Соглашайся, конунг – пусть будет наука молодым дуракам!   

Обычай, о котором толковал Сванте, выполнить здесь и сейчас со всеми тонкостями было невозможно, но собравшимся было не до неукоснительного соблюдения предковских заветов, больше всего их волновал результат, потому что здесь и немедленно они желали узнать, кто взывает к их верности – подлинный король, его дух или смертный проходимец.

Альберик Фагерхольм не славился, как отчаянный поединщик или, тем более, берсерк, так что ему понадобилось определенное усилие воли, чтобы пропускать мимо ушей глумливые выкрики. Он верил в свою удачу: когда клинок окрасится кровью чужака, все, как один, прокричат Северного Волка новым конунгом, а тот непременно щедро вознаградит старшего Альриксона, золотом, землями или званием сотника. Рано или поздно наступает возраст, когда даже самому почтительному сыну становится тесно в отцовском доме, и хоть Альберик всегда старался угодить родителям, неприятно было нарываться на окрик, а то и подзатыльник, будто не был он зрелым мужчиной, воином, супругом и отцом.

Под руководством старого калеки на мощеном дворе расстелили два чьих-то святочных плаща, придавив по углам булыжниками, один – травянисто-зеленый, другой – бледно-синий, цвета были выбраны с тем расчетом, чтобы пятна крови были сразу же заметны. Эти куски ткани ограничивали свободу передвижения бойцов, по всей строгости проигравшим мог быть объявлен тот, кто заступил за край, но не сегодня – людям Севера требовались более серьезные доказательства расположения Создателя.

Пазуху Альберика приятно оттягивал кошель с несколькими драгоценными безделушками, взятыми минувшей ночью в изнасилованной нищебродами столице.  Он поискал глазами кого-нибудь из младших братьев, надеясь, что те проберутся в передние ряды, чтобы стать свидетелями его подвига, и с облегчением встретил взгляд Готфрида. Не то чтобы тот горел восторгом, но явного неодобрения не выражал тоже, тонкие губы собраны в нитку – никогда ему случалось сболтнуть лишнего. Если и бывал он бит старым сотником, то не за слова, а лишь за деяния.

- Здесь ожерелье для Гринхильд. Отцу там… - втискивая в ладонь Готфрида свои трофеи, Альберик понял, что будто сам себе пророчит поражение. И то сказать, в драке до первой крови! – Чтоб не рассыпались, -  спохватившись, домовито пояснил он.

Костыли Окорока противно проскребли по мостовой, когда он встал между плащами, а лучше сказать, повис на деревяшках, словно огородное чучело.

- Надо осмотреть оружие. Ни на мече, ни на щите, ни на теле не дозволены урды или иные колдовские знаки. А раз мы тут спорим о злых духах, так покажите мне заодно и свои симболоны.

Старик держался так, будто сага о сегодняшних событиях должна была носить его имя, а вовсе не какого-то там Олафа Сильного или, тем более, Альберика Деревяшки.

- Поединок начнется по моему знаку и будет продолжаться до первой пролитой крови. Прихлопнутые комары, хе-хе, не в счет. Как поступить с проигравшим, решает победитель; за побежденным остается право выкупить живот.   

Передав Сванте свое оружие, Фагерхольм, не чинясь, снял рубаху, демонстрируя чистую кожу торса и серебряный медальон на витом кожаном шнурке. Окорок, тем не менее, велел ему дважды повернуться кругом, будто выбирал невольника поздоровее при дележе добычи, чуть не ткнувшись между лопаток Альберику своей носопыркой. Тот готов был побожиться, что старик что-то вынюхивает, хотя Создатель ведает, какие такие тайные ароматы могло источать мужское тело, которое накануне изрядно потело и вообще давно тосковало по хорошей бане.

- Сними с них штаны, Окорок! Вдруг там урды на заднице!

Кто-то всё еще веселился в дальних рядах, где не так остро чувствовалось напряжение между поединщиками, которое с каждым мгновением делалось все сильнее, сгущаясь, как воздух перед грозой. 

Замечание не лишено было смысла – урды можно было чертать на любой части тела, равно как и предмете, в зависимости от их предназначения. Однако Сванте не принял его во внимание, учитывая, что тягаться Олаф и Альберик намеревались в силе мышц и воинской доблести, казалось сомнительным, чтобы знаки, способствующие удаче в битве, размещались где-то пониже пояса.

Через голову Скуге кто-то передал в руки самозваному судье круглый щит со свежими щербинами по краю и сколами, почти до неузнаваемости изменившими вид синей кабаньей морды на алом поле. Качаясь на своих костылях, словно воронье гнездо на ветру, тот тщательно осмотрел царапины и, сочтя их безобидными, вручил щит конунгу.

Старший Альриксон почувствовал, как моментально вспотели ладони, будто он снова стал сопливым подростком, впервые обнажившим меч с целью убить. И от этой мысли по спине побежали мурашки, а волоски на руках встали дыбом. Даже если этот человек на самом деле Олаф Бирген, его смерть сделает законным королем Сигмара. Поединок объявлен до первой крови – но ведь она может брызнуть и из перерезанной глотки, став заодно и последней. Альберик еще успел мельком подумать, как поступил бы с человеком, убившим из самых благих побуждений сотника Фагерхольма, прежде чем ступил грязным сапогом на зелень чужого плаща. Дальше размышлять стало уже некогда.

- К бою! – прокричал Сванте и на удивление проворно отскочил в сторону, пока мчащиеся навстречу друг другу клинки не располосовали его крест-накрест.

- Десять серебряных на конунга! – кто-то жарко выдохнул у самого уха Готфрида Фагерхольма, видимо, не сомневаясь, что тот немедленно побьется об заклад на победу своего брата, но напрасно. Коротко хмыкнув, он неторопливо прибрал кошель Альберика за пазуху щегольской, с богатой вышивкой, рубахи и весь обратился во внимание, наблюдая за поединщиками.

Брошенный клич все же не остался без ответа, и вскоре вопли «На белобрысого!.. На Олафа!...» едва не заглушили лязганье мечей и удары щитов. Азартные выкрики мужчин, восхищенный визг детишек и почтительное оханье немногочисленных женщин будто сливались в причудливую мелодию, под которую два бойца выплясывали друг против друга. Всегда занятно наблюдать за искусными воинами, неважно, к какому народу они принадлежат, но бой между нордлингами – едва ли не лучшее из всех возможных зрелищ, позволяющее воочию увидеть, как с ревом схлестываются горные лавины или ударяются боками ледяные глыбы в студеных северных водах.

Альберик был моложе Олафа – на этом его преимущества, пожалуй и заканчивались. В остальном конунг если не превосходил его, то уж наверняка не уступал – ни в крепости тела, ни в точности и силе ударов, ни в смекалке, помогающей одновременно держаться в обозначенных плащом границах, парировать атаки противника и одновременно наступать самому.

- Агрррррх!!...

Щепки веером взлетели из-под мечей, ударяющих в щиты, заставив зрителей в первом ряду прищуриться на манер ханов, и Готфрид почувствовал, как одна из них крепко вонзилась в скулу, дрожа, как попавшая в цель стрела. Что же, в кои-то веки прозвище Деревяшка, данное старшему Альриксону злоязычным младшим, пришлось очень кстати – и второй из сыновей сотника, положа руку на сердце, а заодно и на братнин кошель, мог бы поклясться, что не очень огорчится, если конунг ненадолго превратится в дровосека. В продолжение этого чуда сам Готфрид сделался бы родительской надежей и опорой, опекуном  вдовой невестки и осиротевших племянников, а там... нет предела милости Создателя.   

Сердце Альберика, кажется, билось только в те мгновения, когда острие его клинка в очередной раз пролетало в пяди от Олафа, казалось, еще мгновение – и долгожданная кровь прольется! Он с каждым взмахом меча менял свои намерения: убить, ранить, унизить, убить все же лучше, - и это изрядно мешало. Решать следовало быстро и еще до того, как начался поединок, так что теперь эти метания были не только бесполезными, но и попросту вредными. В конце концов, любой исход, кроме поражения, будет приемлем. Остановившись на этой мысли, Фагерхольм бросился в атаку, которая должна была стать решающей и принести ему славу, богатство и вечную благодарность Сигмара Биргена.