Далар |
|
|||||||
|
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Далар » Воспоминания » Да, люди злы. Но ты будь добр!
Участники: Ингерн Уэллис , Эмери Корбо
Время: лето 1454, то есть, 2 года назад, ночь
Место: улицы Далара
Сюжет: Как нужно знакомиться с девушкой? Способов много и ночная драка, пожалуй, не лучший из них. Впрочем, молодой оруженосец не был готов к новым знакомствам.
Статус: В процессе
Отредактировано Эмери Корбо (2012-12-25 03:12:34)
День Эмери Корбо прошёл совершенно сумбурным и беспорядочным образом. Такие дни иногда случались, когда у канцлера его императорского величества оказывалось весьма много поручений для оруженосца, который должен был мотаться из одной части города в другую, а затем обратно. Часам к девяти вечера он был уже свободен, но совершенно вымотан и весьма раздражителен. Вместо того, чтобы преспокойно отправиться спать, молодого человека потянуло прогуляться по ночному городу. Ну как прогуляться, дойти до ближайшей таверны. Нет, у Эмери Корбо не было сильной привязанности к алкоголю, но сейчас ему отчего-то очень захотелось расслабиться после сумасшедшего дня.
Он расположился в самом дальнем и довольно уединённом углу заведения, чтобы никто не мог слишком его потревожить, да и он сам никому не помешал бы. В это же время в таверну завалилась весёлая компания, состоящая из восьми молодых людей. Они уселись в центре зала и продолжили веселиться уже с едой и выпивкой. В сущности, Эмери не было никого дела до них, но вот шум, создаваемый им, откровенно раздражали молодого человека, а голова его постепенно начинала болеть от каждого лишнего звука. Он несколько раз обернулся на веселившихся, хмуро оглядев их, и решил, что скоро непременно уйдёт.
Впрочем, ему не удалось этого сделать. Один из компании заметил хмурый вид мальчишки, сидевшего в углу и, поднявшись с места, направился к нему. Несколько минут он предлагал Эмери присоединиться к их компании, на что тот вежливо отказывался, изо всех сил стараясь сдержать своё разрежение, что удавалось ему с каждым мгновением всё сложнее. Кончилось всё взаимными оскорблениями. Когда оруженосец понял, что ему действительно пора бы уходить, иначе добром всё это не кончится, он поднялся с места и уже собирался направиться к выходу, когда его схватили за руку.
- Э нет, я с тобой не договорил, - сообщил его собеседник.
- Я с тобой договорил, - ответил Эмери и вырвал руку, правда, вместо того, чтобы пойти дальше, он резко развернулся и сделал это вовремя, так как его почти ударили по затылку. Он увернулся и внезапно выхватил свой меч, направив его на противника.
- Предлагаю нам спокойно разойтись. Я не намерен сейчас драться, - соврал молодой человек, которому уже минут пятнадцать искренне хотелось проучить захмелевшего идиота, но не прямо же тут.
Воцарилась тишина. Теперь все приятели зачинщика спора обернулись ни них, пристально посмотрев на Эмери, который почувствовал, что не в выигрыше, но отступать даже не подумал.
- Да ты, я погляжу, слишком смелый, - усмехнулся его противник и тоже медленно вытянул свой клинок, - На улицу, - он кивнул в сторону двери.
Эмери ничего не ответил и сделал первый выпад, притом сделал его с таким наслаждение, поняв, что он весь день ждал подобного шанса отыграться на ком-нибудь.
Постепенно дерущиеся вывалились на улицу, за ними последовали некоторые из собравшихся в таверне. Поединок постепенно набирал нешуточные обороты, к тому же оказалось, что противник молодого человека недурно управляется с мечом. Он несколько раз задел Эмери, который, впрочем, успевал ему ответить так же незначительными царапинами. Правда, наконец, он сделал неверный и слишком опрометчивый выпад, раскрывшись для удара. Этим случаем не мог не воспользоваться противник и прочертил остриём неглубокую, но крайне неприятную рану в левом боку своего юного соперника. Эмери от неожиданности отступил, схватившись рукой за рану, а противник кинулся к нему, но не успели они снова сцепиться, когда их всё же принялись разнимать, стараясь утихомирить обоих. Только теперь юный Корбо был крайне разозлён и уже не собирался прощать своё ранение. Он успел ранить кого-то из усмирявший его. После того, как из руки оруженосца выбили меч, его успокоили несколькими беспорядочными, но сильными ударами, от которых он повалился на каменную мостовую. Тем временем противника его так же, не без усилий, уже увели за угол дома, на поперечную улицу. Минут через пять Эмери перестал слышать голоса обидчиков, воцарилась пугающая тишина. Он всё ещё лежал на холодной земле. Ему просто было лень подниматься, к тому же он понимал, что это будет ещё и больно. А осознание, что его никто не видит, успокаивало и давало силы собраться с мыслями. Вернуться в таком виде домой не представлялось ему возможным, либо же нужно сделать это так, чтобы господин ничего не узнал. А тут ещё эта рана.
Бывает, что ночь приносит с собой удивительное чувство всепонимания и тоски. Дневная короткая печаль, от которой убегают к делам, или вечернее недвижимое уныние, студящее в жилах горячую кровь, не сравнятся с этой ночной тоской. Есть в ней что-то звериное, что-то, от чего хочется выть на луну или разодрать грудную клетку, вынимая сердце, лишь бы избавиться от этой сладкой грёзы. И невольно замедляешь шаг, лишь бы она продлилась. В такие моменты необъяснимо сочетаются вера в завтрашний светлый день и отчаяние остановившегося мига, когда перед тобой лишь вечность. Лишь чёрное бархатное небо, удивительно пряный ветер, холодный, но не холодящий, и звёзды, глядящие с высоты строго и печально. В такие моменты каждый, у кого есть сердце, одинок, будь он хоть посреди плотной толпы, и каждый, кто способен почувствовать это прикосновение всезнающей вечности, становится мудр, будь он хоть трижды глуп в делах дневных. Но миг проходит, наваждение рассеивается…
Город, облитый лунным светом, сиял застывшими нечистотами, благоухал миазмами и звучал криками, как своей собственной музыкой, полной жизни и смерти, как может быть полной только тьма. Идёшь по кривым улочкам и кажется, что идёшь вникуда. И каждый встречный рождает тревогу и волнение в сердце, кажется ещё одним метеором, летящим сквозь пустоту.
Раньше Ингерн не знала этих ощущений, на её родных бескрайних холмах жизнь кипела совсем по-другому, и холодный ветер, гость снежных вершин и солнечных долин, всегда был полон терпким мускусом и сладковатым медовым вереском. И вот уже два года она наблюдала вихрящееся вокруг оживление, полное злобы и корысти. Воздух тут был пропитан чужими гнилыми помыслами: вкрадчивыми, ядовитыми, извивающимися как густая тень от жаркого костра. Жирным блеском алчности отражается в глазах золото и серебро, черепа вьются в дыме курилен, и как проклятие, как тяжёлая рука на плече – лежит на городе любопытное равнодушие. Каждому есть дело подойти и поглазеть, но желания помочь нет ни у кого.
Ингерн и себя корила за эту холодную ровность, за то, что в упор не слышала мольбы и помощи, и перед самыми глазами не замечала горе. Два года прошло, и гордость заключила с совестью ужасную сделку. Бескорыстный сам останется ни с чем, благодетель не получит помощи, слабого сожрут, жёсткого сломают, гибкого выгнут в дугу, высокого повалят и растопчут… эти странные люди, бескрылые, но обладающие двадцатью парами маленьких цепких ножек, удобных для беганья по земле, и бездонным желудком, сожрущим и переварящим любого. Ингерн только ужаснулась и отстранилась, желая не иметь общего с теми, кто не поднимает взгляд к звёздам.
Только ровность, понимание, ненавязчивость и застывшая печальная улыбка. И вроде душа парит высоко, а в то же время и здесь: среди смрада и пыли, среди помоев и размазанной по земле крови…
...На камнях лежал человек.
Ингерн, весь день проведшая за стенами города в поисках самых простых целебных трав, опустила на мостовую свой короб и подошла, тихо шелестя платьем. Люди разлетались от забрызганного кровью пятачка перед дверью таверны, как воробьи, которые летят стаей, куда бы они не летели. Наверное, им кажется, что если один снялся с места, то почуял что-то неладное, а может быть и так, что они правы, иначе бы их столько не расплодилось.
Кому знакомо, как хорошо отдыхать на холодной мостовой, тот знает, что и в тот момент становишься философом и мудрецом, склонным к созерцанию. И душевная боль, сливаясь с болью телесной, накрывают с головой, опрокидывают сознание, как бурная волна, и не страшно даже утонуть.
Ингерн давно уже брала деньги за свои снадобья, и даже не лечила словом и жестом без вознаграждения, но всё ещё не могла просто так пройти мимо, не остановив взгляд. И сделать ещё один шаг прочь от несчастного и страдающего – всё равно что сдвинуть гору. Девушка присела рядом и положила прохладную руку на плечо лежащему, она всегда чувствовала холод и тепло в такие моменты, радость и грусть. Она зашептала тихо и ласково, как мать шепчет ребёнку, ещё не понимающему её слов, как успокаивают встревоженное животное… И блики света из приоткрытой двери играли на осклизлых гранях камней, резко очерчивая глубокие тени.
Отредактировано Ингерн Уэллис (2012-12-25 17:53:10)
Этой ночью было довольно прохладно, к тому же неподалёку располагалась набережная, с которой дул влажный ветер. Молодой человек сильно замёрз в первые же десять минут своего «отдыха», либо у него уже начиналась лихорадка. От мыслей о том, как он будет возвращаться в поместье своего господина, его кинуло к каким-то пространным размышлениям, в которых путалось всё, что только могло прийти сейчас в голову: то, что произошло за этот день и то, что было неделю или год назад, то, что будет... потом, совсем потом. Последнее, пожалуй, было самым неприятным и не предвещающем ничего хорошего — забвение. На мгновение он провалился в пустоту, хотя не потерял сознания. Просто перестал слышать, видеть, осознавать, что он - это он. Когда же Эмери очнулся, то понял, что окружён множеством людей, которые, должно быть, вышли из той же таверны, хотя ему сначала померещилось, что это вернулась та компания, чтобы добить его. Впрочем, вскоре он так же понял, что все зрители резко отступили в сторону, ему даже показалось на мгновение, что он и сам от себя отступил вместе с ними, словно на земле лежал кто-то другой, не он, он просто не мог лежать посреди улицы. И всё же это было так, и холодный камень под щекой был тому подтверждением. Молодой человек вернулся в реальность и снова почувствовал боль во всём теле, особенно резкую боль в боку, зато мигрень его напрочь прошла. Он снова слышал звуки и один из них стыл слишком отчётливым — шелест платья, который раздался чуть ли не около самого его уха. Глаза перестали глядеть в пустоту и увидели лицо девушки. Стараясь понять, знает ли он её, молодой человек долго всматривался в её лицо и спустя минуту решил, что не она ему не известна. Тогда что же ей от него надо. Бормотание незнакомки разобрать Эмери не мог, да и не старался особо.
Пора завязывать с этим представлением. Слишком уже много людей наблюдало его в таком неприглядном виде. Молодой человек хотел было что-то сказать девушке, но словно забыл, как открывать рот. Тогда, собравшись с силами, он просто поднялся, снова держась рукой за бок, одежда на котором окрасилась в багровый цвет. Он огляделся, нашёл глазами свой меч, который лежал в стороне возле стены, куда и направился молодой человек, стараясь сделать вид, словно всё так, как должно быть, и всеобщее внимание ему абсолютно не понятно. Люди перед ним расступались, чему он даже усмехнулся в душе. Дойдя же до стены, Эмери понял, что наклониться, пожалуй будет сложнее, чем хотелось бы, и всё же он медленно потянулся за мечом, в рукоять которого крепко вцепился пальцами, после чего выпрямился. Теперь кровь капала уже с его руки, зажимавшей рану, а лицо искривилось от боли, впрочем, никто этого видеть не мог, никто, кроме стены, но она едва ли кому-то расскажет. К тому же зрителей становилось постепенно всё меньше, так как Эмери был жив, а это уже менее интересно, чем труп молодого человека, явно заколотого в какой-то схватке, подробности которой стали бы известны на следующий день и весьма развлекли бы местную публику.
Отредактировано Эмери Корбо (2012-12-27 00:03:47)
Гордость питает человека у последнего порога, вытаскивает чуть не из могилы, ведёт на врага, гордость затмевает не только разум, но и инстинкты. Ингерн видала как пронзённые мечом, ползли вперёд, всё глубже погружая в своё тело острие, только бы достать врага последним ударом. Чего же дивиться, что молодой и своенравный смог подняться на ноги. Гордость способна поднять, но откуда взять сил, чтоб идти? Силы даёт любовь или ненависть, долг подпирает крепким плечом, но пустота и холод вытягивают последние крохи и сложно устоять, если к тому же пытаешься удержать мятущуюся душу.
Пусть юноша встал, скинув лёгкую руку Ингерн, она всё равно продолжала шептать, уговаривая раны замкнуться, красную кровь не течь прочь из тела, а бежать по жилам.
Никакая сила в мире не может воздействовать прямо на тело человека, никто не может связать онемением руки или заставить бешено биться сердце только лишь силой мысли и слова, - так говорят церковники. Ингерн послушала их речи и лишь пуще задумалась, а есть ли тот Создатель, про которого они говорят? Духи Ордену чужды и непонятны, но люди, уповающие лишь на волю Создателя, должны быть так же слепы как те, кто утверждает, что магия не может напрямую прикасаться к человеку. Ингерн только и делала всю жизнь, что воздействовала на людей данной ей силой. А если и есть Создатель, то может это он не допускает своих людей до подобной силы? А вот духи расщедрились, и одарили цветущие горные долины и свой народ этим чудом.
Магия –суть лишь сила воли, направленная на изменение мира. Маги подобны Создателю тем, что их воля по своей сути такова же, как воля Создателя, наполняющая мир. Потому магия не ощущается как нечто постороннее – она лишь естественная часть мира. – Так тоже говорят церковники, но Ингерн слышала от исцелённых и сравнение лечения с теплом, и с прохладой, с леденящим холодом или раскалённым жаром, пронизывающим плоть словно иглами. Правда, были и такие, кто не чувствовал ничего.
Тарийка не стала подходить ближе к истекающему кровью, она могла лечить его и отсюда. Но ещё более она уважала его собственное желание; если уж человек чуть очнувшись от мертвенного оцепенения, пытается уползти в тень и остаться в одиночестве, что ж – не лекарю мешать. Исцелить тело, ранив при этом душу – опасно. А ну как душевная немочь поселится внутри, такую не прогонишь парой фраз… Уж Ингерн ли было не знать, как нестерпимо больны бывают подобные незримые раны. Девушка поднялась и взяла со скользких камней свой коробок, медленно и плавно, как в танце. Сначала танцоры выступают величаво, неспешно поводя плечами, потом движения становятся сильнее, всё быстрее кружится танец, всё энергичнее и резче… Ингерн сосредоточилась на ране, на трепещущем от боли теле, на судорожно сжатых пальцах, наклонив голову и глядя в одну точку, будто пытаясь сквозь окровавленные лохмотья рубашки увидеть рваный порез, пересекший упругие мышцы, разрезавший белую кожу.
Забираю боль и унимаю озноб. Кровь становится тягучей и медленной, лишь пара капель сочится теперь сквозь рубашку, а после и вовсе застывает. Теперь твой путь лишь по жилам, и розовая кожица покрывает рубец, молодая и упругая…
Губы двигались почти беззвучно, в голове от напряжения случился противный звон, но Ингерн упорно заставляла себя думать лишь о нужном, видеть лишь как новой кожей покрывается шрам, а потом и вовсе исчезает, хотя не могла видеть этого, слышать биение сердца сначала быстрое и в то же время замирающее от боли, потом всё спокойнее, увереннее и сильнее. И чувствовать лишь тот смешанный с теплом холод, сулящий покой и страдание, уют и ласку. Видеть себя белым облаком, обволакивающим и успокаивающим, каплями росы замирающим на длинных темных волосах, нитями тумана ласково касающимся стиснутых рук. Впитать в себя кровь с рубашки и боль, унять дрожь, охладить пылающее чело.
Ингерн всегда забывала о себе, концентрируясь на ком-то другом. Оно и понятно, не забыв себя – иного человека не исцелишь, только заставишь мучиться почём зря. Быстрее и лучше сразу всю отдать себя, умело и споро залечить его раны… Вот и теперь напряжение помалу достигло пика, заставив блики огня бешено плясать перед глазами, а мир шаловливо убегать вбок. Ингерн чувствовала падение и не падала, летела и стояла на земле, меняла собственную дурноту на чьё-то здоровье.
Может и прав Создатель, заповедую подобную силу своим людям. Кто же почтёт за счастье вечно умирать, страдая, но воскрешая другого, скорее люди научились бы обратному.
Когда танец достигает самого ярого момента, он на миг застывает, а потом начинает постепенно затухать, рождая особенную дрожь недавнего восторга. Ингерн уже отпустила невидимую нить, соединявшую её волю с телом незнакомца, ибо была не в состоянии более удержать её в слабеющих руках… Верно говорят, что мужчина сильнее; где он справился бы одной рукой, Ингерн не хватало силы обеих; и хоть воля её была неприступна, защищаемая совестью и состраданием, как высокая стена защищает поселение, а всё же не достаточна. Что была та стена? Жалкий гнилой частокол с покосившейся калиткой против каменной крепости с воротами, обитыми кованым железом. Постылая душевная мука, осознание своей слабости, мешало тарийке, и ей приходилось преодолевать себя, понемногу подтачивая как водицей грузный замшелый валун, лежащий на душе неподъемным грузом.
Звон в ушах вдруг сложился в родные заунывные звуки поющей волынки, а перед глазами стояли горы, увенчанные огненной шапкой - ярче пламени и прекраснее всех чудес на свете. И гордый седой пик в кольце золотых корон медленно клонился и плыл над туманами, словно бы паря в невесомости.
Отредактировано Ингерн Уэллис (2012-12-26 20:54:35)
Как идти дальше, если ты едва стоишь на ногах, из последних сил цепляешься за меч, который вместо того, чтобы помогать, только делает хуже и тянет тебя к земле, как вернуть спокойствие и невозмутимость, чтобы дать понять любопытному сброду, что умирать не собираешься? Рука отпустила рану и вцепилась в каменную стену, оставив на ней кровавый отпечаток. Надо собраться с силами и уйти отсюда наконец, иначе, я сейчас лягу назад. Голова его и правда начинала кружиться, впрочем, он имел достаточно воли, чтобы из последних сил сопротивляться собственному организму.
Правда вдруг боль стала медленно стихать. Сначала показалось, что это только недолгосрочное облегчение, пока молодой человек переводит дух. Что стоит шевельнуться или даже вздохнуть поглубже, и вернётся боль, как будто пытающая множеством острых игл, вонзающихся снова и снова в его тело. Но, вопреки ожиданиям, страдания его не возобновлялись и ему с каждым мгновением становилось всё лучше, что несомненно вызывало удивление, так как Эмери уже приготовился доблестно терпеть свои муки. Вскоре он мог уже спокойно стоять, не опираясь на стену и не боясь, что ноги подогнутся в самый неподходящий момент. Он опустил руку на рану и... и ничего: ни боли или жжения, ни крови, кроме той, что уже была на руке и быстро засыхала, никаких иных признаков ранения. Он нервно ощупал рукой бок, запустив пальцы в дыру дуплета, но раны не было. Ему начало казаться, что он сходит с ума, ведь только что она была, рука в его крови, а она должна была откуда-то взяться. Опустив голову, оруженосец стал пристально себя оглядывать, разрывая свою одежду ещё больше. Рана отсутствовала, хотя всё указывало на то, что она была, на том месте был свежий рубец. Всё это вводило молодого человека в растерянность и некое остолбенение. Он стал взволнованно осматриваться, словно надеялся найти причину своего волшебного исцеления, хотя не думал, что и правда обнаружит её. Взгляд остановился на девушке. Помимо неё, тут осталось ещё три человека, который, впрочем, тоже уже собирались уходить. Но она... она стояла неподвижно, смотрела куда-то в пустоту. Это в её глаза он уткнулся взглядом, как только очнулся, её руку небрежно отстранил от себя, решив, что девушка излишне любопытна. Но теперь он видел, что интерес её к нему был совершенно иным, чем у других.
Целитель? Она вылечила меня. Только... Эмери шагнул в сторону девушки, правда, тут же остановился, вложил меч в ножны, решив, что в ином случае может напугать незнакомку, хотя вид у него был более, чем взволнованный, и едва ли мог кого-то напугать. Затем он всё же медленно, словно боясь, что боль вернётся, подошёл к своей спасительнице, но не слишком близко. Он никак не мог найти ответного взгляда, девушка словно была где-то не здесь, совсем не здесь, хотя он и видел её перед собой и даже мог дотронутся, но это не значило, что, если он скажет ей, то она ответ. Как вести себя с ней? Можно ли позвать?
- Простите, - Эмери всё же осмелился заговорить с ней, но не слишком громко, чтобы не помешать, пусть он и не знал, чему может помешать, - Вы в порядке?
Зачем он спросил, в порядке ли она? Это же только что в его боку была дыра, но девушка выглядела как-то странно и подобный вопрос казался уместен, хоть и прозвучал абсолютно глупо.
Он снова невольно нащупал рукой шрам, словно желая убедиться, что ему не привиделось.
Отредактировано Эмери Корбо (2012-12-28 22:17:32)
- Простите, Вы в порядке?
Ингерн вздрогнула и попятилась от звука голоса, вернувшего её из далёких мест в пустой и мрачный переулок.
- Благодарю, милорд, я в порядке, - сбившемся голосом прошептала она, нервно поправляя короб с травами. Небось, они всё ждут, бедные, чтоб их омыли чистой водой, чтоб в последний путь проводили подабающе, а не морозили на ночных улицах среди запаха крови и тошнотворной злости. Даже последняя травиночка, буде служит она благому делу, заслуживает к себе внимательного и нежного отношения. Ингерн никогда не рвала цветов и не украшала ими себя. Даже принимала подобные знаки внимания неохотно. Что за радость глядеть, как быстро умирает прекрасное создание? На твоих глазах сморщиваются нежные лепестки, и бутон опускается, как кудрявая голова на тонкой шее – печальное зрелище для тех, у кого есть сердце. Куда больше радуют глаз живые цветы, полные тягучим соком и чудесным благоуханием, цепко пустившие в сырую землю нежные корешки. Такой цветок будет жить дольше, и смертью своей, что придёт в своё время, породит жизнь следующего поколения, воспрянув вновь в извечном круге жизни; не то, что срезанный в цвету, посреди праздника жизни, но уже по сути мёртвый, из последних сил цепляющийся за жизнь, жадно тянущий воду изтерзанным стеблем, а то и жестоко оставленный без воды… Это слишком напоминало Ингерн другой цветок, срезанный по воле жестоких людей, на давший семян, даже толком не распустивший лепестки, погибший всуе, без всякого смысла…
Обычно спокойная и плавная в жестах, после открывшейся ей картины тарийка чувствовала слабость в ногах и лихорадочное метание мыслей, рождавшее нервность движений и красными пятнами шедшее по щекам. Солнце, восходящее над горами, отодвигалось как прекрасный сон, родивший в груди странное волнение… и удержать бы его, хоть на секунду прикоснуться, запомнить в мельчайших деталях…
Ингерн сделала реверанс, как и положено учтивой даме; ну и пусть, если она чувствует себя скорее старшей сестрой, чем связанной светскими обязательствами посторонней женщиной. И даже не просто сестрой… Тарийка всегда чувствовала особенную привязанность к своим пациентам, и хоть рамки приличия бездонной пропастью отгораживали её от этих людей, она всё же чувствовала какую-то тонкую нить, трепещущую на ветру… нить, перекинувшуюся даже через подобную пропасть, делавшую её чуть не ближе отца с матерью, брата, родившегося одновременно из той же утробы. Ибо отныне была у них двоих единая жизненная сила. Кровь разная, но та часть души Ингерн, что к ним переходила, как будто звала её властно и в то же время отчаянно, как потерянный ребёнок зовёт мать, возбраняя развернуться и уйти. И если Ингерн ещё могла возобладать над собой и закрыть глаза на человеческую нужду, то уж это родство не почтить – грех перед всемогущими духами. Иначе зачем же они наделили её подобной силой? Есть же разница, пинком поднять упавшего в грязь или протянуть руку, ставя на ноги и придерживая ровно столько, сколько потребно, чтоб самому ему крепко утвердиться на земле.
Перед ней был совсем юный парень, по меркам горцев только вступавший в истинную мужскую силу, ещё не налитый крепкой зрелой могутой, но тонкий и гибкий, как вьюнок. По меркам Далара он мог считаться и вообще мальчишкой… А впрочем, Ингерн, обученная старой травницей читать в сердцах людей, не стала бы этого утверждать. Бывает, что и к двадцати вёснам глаза у людей делаются стариковские; бывает, что девка голопятая, не знавшая ещё ни родов, ни даже мужчины, и та мудрее хозяйки целого двора. Не вёснами бы надо исчислять людские жизни… но чем? Несчастья несут закаляющую силу, многие радости – способность к широкому и весёлому взгляду на мир, материнское тепло учит истинной любви и всепрощению, а нужда – состраданию… А значит нет имени тому высокому и всевластному, что могло бы заменить в умах людей исчисление возраста временем. Да и кто стал бы считать людские дела в их судьбах? Разве что всемогущие духи… или Создатель… но духи молчаливы, а язык Создателя был Ингерн не знаком. Вот так и получается, что прожитые годы хоть и не могут точно отразить истинный возраст, но всё же что-то значат для людей. И Ингерн про себя решила, что будет верна и этой традиции и своим собственным мыслям, пытаясь узнать человека прежде, чем судить о нём.
Юноша нетвёрдой рукой ощупывал свой бок, всё проверяя, не обманывают ли его собственные чувства, не откроется ли вдруг только что заросшая рана.
- Вы потеряли много крови, вам лучше пойти за мной, милорд, я дам вам целебную настойку, чтобы кровь быстрее восполнялась, - прошептала Ингерн, возвращаясь к своему прежнему мягкому воркованию, и снова протянула руку, делая нетвёрдый шаг навстречу на предательски подкашивающихся ногах.
Милорд? Даже прислуга в доме его отца, когда он ещё жил там, никогда не называла его таким высоким титулом. Девушка сильно ошиблась, обратившись к нему подобным образом, а значит, она была нездешней. Это прибавилось к её своеобразной внешности: рыжие волосы, серые глаза, бледная кожа. Никак не иначе, она тарийка. И всё же, она соблюдала приличие. Эмери быстро поклонился в ответ на её реверанс, почувствовав себя неудобно оттого, что ему даже в голову не пришло кланяться в подобной ситуации. Он выпрямился и снова посмотрел на девушку. Она же что-то стала говорить ему и вновь произнесла - милорд. От этого слова, которое сам он повторял уже два года по сотне раз каждый день, он словно входил в оцепенение, почти теряя смысл остальных слов, сказанных девушкой.
- Меня зовут Эмери, - решил он представиться, чтобы она больше не произносила этого слова, - И я благодарен вам за помощь, но я не уверен, что у меня есть время пить настойки.
Он не знал, сколько сейчас времени, только видел, что уже глубокая ночь, и это его сильно волновала, так как прогулка его явно затянулась, а хозяина он вряд ли разжалобит душещипательной историей про драку в трактире.
Не собираясь принимать руку девушки, молодой человек неподвижно стоял на месте, всё ещё иногда проводя рукой по новому шраму, словно и правда боялся, что тот расползётся. Он уже подумывал, как повежливее распрощаться со спасительницей, хотя понимал, что более, чем обязан ей и только поэтому продолжал стоять на месте. Правда, молодой человек заметил вдруг, что собеседница сама плохо стоит на ногах. Тогда, оруженосец сделал шаг навстречу ей и мягко взял за руку, чтобы поддержать, в случае, если девушке совсем плохо.
- Скажите, кому я обязан своим исцелением? - спросил он, заглянув ей в лицо и встретившись вторично с её взглядом, который на сей раз не вызывал гадкого чувства стыда и приступа злости. В нём даже пробуждалось некое чувство преданности, преображённой признательности. Он сам не предполагал, что способен на подобную чувствительность к абсолютно незнакомому человеку. Будучи очень замкнутым и недоверчивым, он не имел привычки знакомиться на улице просто так, но этот случай был особенным. Да, когда он отказался от предложения идти с ней, то был ещё уверен, что не стоит доверять иноземке, именно поэтому он сообщил лишь имя, без фамилии. Но теперь молодой человек сомневался в своих убеждениях, не желая, впрочем, менять решения, хотя он всё ещё чувствовал слабость во всём теле и лекарство ему не помешало бы.
Отредактировано Эмери Корбо (2012-12-29 16:15:57)
- Меня зовут Эмери, и я благодарен вам за помощь, но я не уверен, что у меня есть время пить настойки.
Что ж, во всяком случае – благодарен… ну или достаточно вежлив, чтобы сказать это.
Ингерн ещё будучи ученицей травницы поняла, что не стоит требовать от людей больше, чем они могут дать. Ибо дать этого они не смогут всё равно, а ощущение, будто к тебе были неблагодарны – останется. Всегда требуй от себя больше, чем от других; прощай им пороки, которые не можешь простить себе; пойми их слабости, которые пытаешься в себе искоренить – иначе ты не лекарь. Ибо лекарь не смотрит свысока, рождая зависть и лишнее непонимание, лекарь должен быть прост, его дело лишь исцелять и более не вмешиваться ни во что. Кротость, смирение, понимание, всепрощение… Ингерн порой благодарила духов, что наделили её подобным мягким нравом, иначе её жизнь превратилась бы в кошмар. Гордость хороша, если ты принц, если тебе нужно не уронить своего достоинства в глазах людей, идущих за тобой; но вовсе другое дело, если ты ставишь примочки и ловишь пиявок стоя по колено голыми ногами в окрестных болотах.
Ко всему прочему, тарийка хорошо помнила времена, когда она и вовсе ничего не брала за свою работу, разве что только благодарность. А ведь и та случалась не всегда – люди разные есть на свете, всегда найдётся такой, который думает, что он средоточие вселенной, и с высоты самолюбия своего не видит необходимости с кем-то считаться. Наставница жалела таких людей, предвидя жестокое и болезненное их падение.
А юноша меж тем всё трогал свой шрам, будто тот пытался сбежать и требовал срочного усмирения. Ингерн с благодарностью облокотилась на поданную руку: не только помогать нужно радостно и легко, но и принимать помощь. Кто с открытым сердцем стемится помочь – тот заслуживает похвалы, но истинного уважения достоин лишь тот, кто не ставит себя при этом выше – кто так же легко примет утешения в час собственной невзгоды. Всякому человеку бывает нужна помощь, а кто отрицает это – просто глупцы; и всё же, есть нечто неприятное в том, чтоб принять протянутую руку, пусть протянута она от сердца, а не ради выгоды. Всё равно ведь кажется – буду должен, как ещё потом расплачусь? Быть должным – тяжкое бремя для души, да ещё не знаешь, чего потребуют люди… Да, всё же два года в Даларе оставили на Ингерн свой отпечаток, раньше ей бы не пришло в голову, что лучше сторониться помощи, ибо не ясно, что за неё попросят. Ну и к чему тогда все эти рассуждения о благородстве души, коли на самом деле печёшься только о себе любимом? Ещё учиться и учиться доброте, ещё переучивать себя на новый лад доверять людям... По правде, с этим у тарийки случались проблемы, но сейчас ровно стоять на ногах самой и правда было сложновато.
- Скажите, кому я обязан своим исцелением? – спросил незнакомец, заглядывая в лицо Ингерн, будто желая найти там что-то, ответы на свои незаданные вопросы, а может быть жаждя удостовериться, что не ошибся, и обязан исцелением действительно ей. В слипшихся от крови волосах плясал огненный блик, и глаза были такие большие, чёрные в темноте, такие внимательные.
- Вы не обязаны мне ничем, Эмери. – тарийка улыбнулась ласково и устало, слегка пожимая поддерживающую руку в знак собственной благодарности, - меня зовут Ингерн, и я живу тут в трущобах, так что вам лучше бежать по своим делам, раз уж они так срочны. И не волнуйтесь о ранах – они не разойдутся, а кровь восполнится и сама. Вы молоды и ваше выздоровление – дело нескольких дней, разве только будете чувствовать слабость и головокружение.
Ингерн постепенно приходила в себя, переставая так явственно дрожать, и вот уже рассветные горы – лишь отблеск воспоминания, лишь картинка в памяти; а пустой переулок снова полон звенящей ночной синевы, ласкового подмигивания звёзд и особенного запаха, совмещающего в себе город и ночь.
Отредактировано Ингерн Уэллис (2012-12-29 12:34:18)
Внимательно слушая то, что говорила ему девушка, он продолжал разглядывать собеседницу, уже оставив свою рану в покое, поняв, что больше она не побеспокоит, а соответственно и не стоит такого внимания.
- Так уж я ничего не должен? - сразу же спросил он, как только девушка замолчала. Именно после её слов в голове молодого человека явственно появилась мысль, что отблагодарить девушку нужно чем-нибудь более весомым, нежели простым спасибо. Чувство долго у младшего ребёнка в семье было крайне слабым из-за нежной любви матери, что сильно осложнило службу у канцлера, который требовал ответа за каждое действие. Так и теперь, он уже почти позабыл, что торопился домой, даже не то чтобы позабыл, но постоянно отгонял от себя неприятную мысль. Объясниться перед Хоганом придётся уже в любом случае.
Более всего же в общении с Ингерн (так она представилась) его удивляла её доброта и бескорыстность, так что порой он искал какой-то подвох, пытаясь понять, зачем он может ей понадобиться. Совсем недавно, несколько часов назад, он расстался со своей сестрой, которая была единственным человеком, после смерти матери, искренне ему улыбавшимся и не требовавшим за эту улыбку ничего, кроме взаимной привязанности. Он с неприязнью ощущал, что вся его природная недоверчивость медленно растворяется с каждым разом, как он встречается с тарийкой взглядами. Это могло быть опасно на улицах в столь поздний час, и всё же ему более чем хотелось верить в искренность девушки.
- Я как-нибудь переживу головокружение, - улыбнулся он слабо, - Скажите, как я могу отблагодарить вас? - настойчиво спросил он, шагнув к девушке ещё ближе и продолжая её поддерживать, хотя уже видел, что в руке его та нуждается всё меньше.
У Эмери никогда не было лишних денег, просто потому, что достать таковые было крайне сложно в его положении, но ещё сложнее было объяснить это простому горожанину или бедняку, который видел неплохо одетого молодого человека, и не хотел понимать, что это только оттого, что он сын своего отца и слуга своего господина, которому не положено ходить в рванине, чтобы не опозорить благородных имён, только и всего. Конечно же, он находил деньги, чтобы погулять или проиграть их, доставал какими-нибудь уловками, так что отдавать их кому-то ещё очень не хотелось. И в этот момент он искренне надеялся, что она не попросит с него платы за свою доброту.
- Может быть, я провожу вас хотя бы, если вы не против? Опасно ходить по ночным улицам одной.
Надеюсь, не будет опасно ходить по ночным улицам с вами, - усмехнулся молодой человек про себя.
Прошу прощения за глаза, я почему-то был уверен, что они у вас зелёные.
Отредактировано Эмери Корбо (2012-12-29 17:29:10)
- Так уж я ничего не должен? – Тарийка не отводила глаз от взгляда Эмери и лишь улыбалась. Его замешательство было вполне естественно и понятно: не со всяким станешь ночью бродить по улицам, тем более, если это человек тебе не знаком. Это для Ингерн он уже стал родным и близким, а она для него так и осталась просто странной ночной знакомой. Ингерн не забывала.
О, неужели я внушаю такие опасения?
В этот момент Ингерн стало почему-то легко и весело, как бывает, когда не хочешь смеяться, но лучистая радость бьёт из тебя подобно роднику из-под земли, так, что совершенно невозможно сдержать свой порыв, и всё вокруг чувствуют это, даже если не замечают взглядом. Рядом с человеком, который часто подобным образом рад, всегда особенно уютно, и чувствуешь себя в своей тарелке.
- Я как-нибудь переживу головокружение, скажите, как я могу отблагодарить вас? Может быть, я провожу вас хотя бы, если вы не против? Опасно ходить по ночным улицам одной.
- Я совсем не против, - мягко ответила Ингерн, деликатно не упомянув при этом, что только что сама предлагала пойти с ней, - но вам не стоит за меня беспокоиться, я дойду до дома и сама, а вот вас ждут важные дела, - она испытующе глянула на юношу.
Ингерн считалась рослой девушкой в своём клане, но на Эмери ей приходилось смотреть всё же чуть снизу, а потому его глаза казались чёрными бездонными колодцами, скрытые от небесных светил положением головы, а бледность лица, ещё более усугубившаяся от потери крови, лишь оттеняла эти тёмные провалы. Кто видел отражение своего лица в темноте – тот знает, что человек сам на себя бывает не похож. Игра света делает из человеческого лица маску, а в громадные зрачки бывает просто жутко заглянуть. И всё же есть что-то невероятно притягательное в этом таинственном изменении таких знакомых черт. Если уж сам себе кажешься чужим и странным, то что творит игра света с лицами незнакомыми? Любой взгляд становится значительным, исполненным неведомой мысли, поворот головы резко очерчивает скулы или линию носа – и вот уже усталый кажется измождённым, напуганный – объятым ужасом, а уж спокойный приобретает невероятную печать мудрости, сквозящую что в улыбке, что в нахмуренных бровях.
Лицо Эмери казалось Ингерн то знакомым с давнишних пор, то чужим и острым, какое бывает у брезгливо отдёргивающего полу от протянутых в мольбе рук нищего; то печальным и задумчивым, будто заколдованным тихой музыкой звёзд, то наоборот, радостно ухмыляющимся; сменяло маски, как меняет свой лик Луна под пристальным взглядом – и вроде видишь отчётливо каждую её тень, а вдруг кажется, что рисунок сместился, и светлые полосы гуляют, как им вздумается, и хочется отвести взгляд, но в то же время всматриваться жадно, вот-вот что-то разглядишь. А потом наползает кудрявое облако, и призрачным светом наполняется мир, рождая сияние каждого предмета, и отбрасывая чёткие чёрные тени. Тогда задумаешься: были ли то истинное волшебство, а может быть, оно началось только теперь, когда сам лик уже скрыт? Во внешнем ли искать и мучительно не находить ответ, или обратиться к внутреннему? И почему преображающее свечение исходит лишь тогда, когда не видно самого яркого света?
Ингерн казалось, что и с людьми бывает так. Бывает, впрочем, и инако, но большинства не разглядишь, просто всмотревшись в лицо. Оно сомнётся, скукожится, принимая нужный облик, перетечёт из одного в другое, как вязко и плавно меняет свою форму глиняный кувшин под руками мастера – и вот уже вовсе будто совсем другой человек. По лицу многое видно, особенно тем, кто знает, куда смотреть. Но многого не видно по лицу – не видно того сияния, которое окружает предметы, когда на Луну находит лёгкая дымка или тяжкое облако – небесная необъятная гора. Не видно, что истинно для человека, что в его душе: как человек сияет сквозь туман, и способен ли он заставить кого-то сиять. Бывают же люди – как чёрные дыры, провалы нескончаемые, и вроде человек как человек, но веет колким холодным сквозняком. Бывают и ярко-горящие, дающие тепла и света в сотню раз больше… но пылают лишь сами, не замечая никого вокруг, и не делясь своим сиянием, а лишь выбрасывая его окрест. Бывают и мерцающие – робкие и переливающиеся, из таких ещё не знаешь – что выйдет. И уж подавно не знаешь ничего про человека, пока слова его не превратятся в действие. Тогда сияющий окажется бездонной дырой, а мерцающий – самым тёплым; тогда рушатся маски, и истина проглянет сквозь все облачные слои – только не прогляди.
ничего, я списала это на неровности освещения
Отредактировано Ингерн Уэллис (2012-12-31 01:21:27)
Не каждому дано видеть истинный свет души человеческой. Она бывает так запрятана за множеством масок и ролей, что лишь самому внимательному и опытному зрителю удастся снять маску за маской и сделать это так аккуратно, чтобы актёр не заметил разоблачения своих обличий. Эмери не хватало именно этого опыта, у него не было такого наставника, как у тарийки, и некому было ему подсказать, кто есть в душе своей озлоблен на целый мир, а кто готов отдать себя ради него в жертву. Оттого он никогда не доверял своим чувствам и мыслям, только тем, который уже не давали времени на размышления, а лишь на действия, что приводило к плачевным последствиям. Несомненно, он порою видел свет в других людях и тянулся к ним, но каждый раз сам себя останавливал прежде, чем подойти слишком близко. Да и к себе он старался никого не подпускать. К чему? У него уже есть те, кому он может довериться и их вполне достаточно ему. Остальные - лишь способ, лишь средство для достижения целей.
Он преданно служил своему господину, потому что тот давал ему крышу над головой и еду. Да, он мог бы всем этим пользоваться и дома, позволь ему такое отец. И оттого было крайне досадно, что он вынужден служить хромоногому и жёсткому в суждениях человеку, которому, в глубине души, правда, во много он был признателен, но порой и сам от себя скрывал подобные мысли. И всё же, с недавних пор Эмери стал находить большую выгоду из своих обязанностей, чем просто сытый ужин. Милорд его был не последним человеком в королевстве, что давала ему очень много возможностей, кому, как не его оруженосцу знать это, когда другие даже не догадываются, кто истинно правит государством. Он ещё не придумал, как все эти знания помогут ему, но понимал, что не стоит от них отказываться. В конце концов, он никогда не хотел быть рыцарем без страха и упрёка – всё это не более, чем лицемерии, а его и без того хватает при дворе.
- Но вам не стоит за меня беспокоиться, я дойду до дома и сама, а вот вас ждут важные дела, - она словно прочла его мысли. Всё же теперь молодой человек более не мог заставлять себя не верить в искренность Ингерн. Ей действительно ничего не было нужно от него. Неужели до сих пор есть люди, которые готовы просто так помочь незнакомцу на улице, даже не подумав о выгоде или последствиях? В голове молодого человека что-то перевернулось, стало как-то неприятно на душе. Он чувствовал, что намного ниже той, которая перед ним стоит. Но как давно он так низко опустился? И почему именно ему должно быть стыдно? Он убивал гораздо меньше, чем другие, он не грабил и не насиловал, он не хуже всех тех, кто живёт в этом городе. Но ему вдруг невыносимо захотелось подняться к ней, почувствовать, каково видеть не только то, что доступно человеческому глазу, который так просто обмануть. В то же время молодой человек понимал, что это всего лишь временный порыв к совершенству, что ему никогда не подняться выше того, чем он есть. Стоит ли винить себя в этом или тех, кто воспитал человека столь неуравновешенного духовно, подчиняющегося мгновенным порывам и желаниям, которые каждый раз как будто молнией поражают его в голову, так что он не успевает осознать, что делает?
Такою же чистою, как эта девушка, ему казалась любимая сестра, но он так редко виделся с нею, что чувство это притупилось, стало просто знанием, а ни чем-то поражающим его воображение, как теперь. И как же поступить? Уйти, оставить, оттолкнуть от себя тот лучик света, который сам заглянул в тёмный угол, чтобы потом пытаться понять себя и причину, по которой испугался своего несовершенства? Или довериться, приоткрыть дальше штору и наполнить комнату светом?
Эмери решил, что проводит девушку, убедится, что с ней всё в порядке, а затем уже пойдёт оправдываться перед господином. Он некоторое время молчал, пока принимал это решение и смотрел куда-то сквозь собеседницу, так что казалось, словно ему снова стало плохо, но он очнулся раньше, чем молчание его могло бы показаться слишком невежливым.
- Ночью я не имею никаких важных дел, - улыбнулся юноша, стараясь сделать непринуждённый вид, что давалось ему не так просто, - Я решил, что всё же хочу у вас купить одно снадобье, слабость и правда крайне неприятная. Я же правильно понял, вы лекарь и продаёте свои лекарства?
Эмери уже получил свой ответ от друидки, но всё равно впал в задумчивость. Ингерн решила, что значит, тому есть причины, и не стала нарушать молчания. В конечном счёте юноша заговорил сам, используя всё тот же предлог, что и сама Ингерн – покупку какого-то снадобья.
- Я же правильно понял, вы лекарь и продаёте свои лекарства?
- Да, - коротко ответила Ингерн, предпочитая не углубляться в дебри объяснений. Чуть погодя увидит всё сам, коли захочет.
Были времена, когда Ингерн бросалась каждому встречному-поперечному объяснять какую припарку от какой хвори прикладывать, да из чего она изготовлена; но потом поняла, что не это надобно людям. Не может каждый быть и искусным плотником, что без израза выпиливает диковинные и мудрёные вещицы из дерева, и в то же время умельцем-гончаром, чьи звонкие горшки, разрисованные чудесными птицами, будут до маковки дня, до самой лютой жары хранить студёную воду. А коли найдётся такой, так он окажется никудышным воином. И уж подавно все они ни в жизнь не станут способными лекарями. А кому добрые духи отмерили сострадания полной мерой, да так, что могуты не хватит восподнять – тому держать ответ за всех них.
Тарийка направилась вглубь переулка, всё дальше от горящего нутра трактира, всё ближе к истинной ночи, царствующей за неверным кругом отблесков пламенного света. Тихо шурало платье, травы в коробке благоухали травяными соками, и в голове её мешались мысли о ликах Луны, о людях, чьи образы тревожили её из прошлого или наоборот, дарили успокоение, о тех, кому она помогла и кому ещё поможет – буде на то воля духов. Хватило бы сил на всех! Ингерн ещё от старой наставницы слышала, что нельзя раздавать себя без остатка, а то ведь и правда не станет самого тебя, а значит – и дар пропадёт. А страдать больше всего станут, конечно, невинные. Те несчастные, кого ты будешь видеть, проходя мимо, и будешь с горечью знать себя не лучше остальных, спешащих прочь от одного вида страдания. Ты не сможешь помочь им, и станешь оправдываться этим, и только строгая совесть будет знать истину. Что стоило один раз сдержать себя – люди и сами поправляются – и сто человек вознесли бы духам свою благодарность. Может быть, про себе или даже вслух они благодарили бы Создателя, или даже ино кого, но они жили бы и жизнью своей питали мир, что есть по сути благодарность духам. Ибо создатель учит о мире иначе.
А может тот один стоит других ста? – спросила голенастая угловатая девчушка свою наставницу, и получила лишь вздох в ответ. Старуха всегда вздыхала так, когда считала ненужным объяснять. А может знала, что всё равно будет тот один, который стоит и ста, и тысячи, и всего света. От дара откажешься и от самой жизни – лишь бы спасти… Знала, наверное, и то, что у Ингерн не хватит на это сил, и надеялась, добрая, что никогда такого не случится. Но оно случилось. И теперь Ингерн помнила тот жестокий урок, и благо ещё, что дар постепенно вернулся к ней, не то и сама пропала бы. Лишиться главной цели в жизни – хуже любой смерти; а может, потому духи и забрали у неё то единственное, на что променяла бы весь мир, не дали глупой променять взаправду, и осталить правы. Духи не ошибаются, но человеку не всегда кажется сладкой их справедливое суждение. Ингерн смирилась.
Она забрала бы к себе всех бездомных, она обогрела бы всех заёрзших, накормила бы всех голодных… и только блаженная недостаточность сил не давала ей распылить себя без остатка, отдаться миру. Духи и тут выходили правы: дать человеку стремление к совершенству, и дать подобие возможности… И только собственная человеческая слабость будет отделять его от гармонии с собой – от смерти. Ведь для друида это означало бы смерть.
Ингерн тряхнула головой, отгоняя наваждение, и покосилась на Эмери – не заметил ли? Тяжкие мысли порой одолевали её, и конечно, всё не ко времени. Наверное, это его исцеление так подействовало на неё. И тарийка в который раз сказала себе, что может быть не стоит принимать всякое исцеление так близко, может в том и кроется проблема, что деля с другими людьми свою душу, он каждый раз теряет себя… и сколько тогда в ней осталось от себя теперь? Какая безумно малая часть? И что тогда всё остальное? Не та ли межзвёздная бесконечно-тёмная пустота, что куполом раскинулась сверху, внятно призывая поднять взгляд, утечь без следа, раствориться…
До маленькой хибарки Ингерн, которую она к тому же делила с парой семей, действительно оставалось не много, так что весь проделанный путь не занял и двадцати минут. И вот, тарийка принялась крутить в старом и почти бесполезном замке ключ, а после отворила дверь и пригласила юношу войти, примечая, не появится ли на его лице высокомерная брезгливость, бывшая здесь весьма уместной для любого, кого нужда не заставляла жить в подобном месте.
Ингерн коротко ответила ему и направилась по одной из улиц. Эмери немного растерянно посмотрел на неё, но затем поспешно последовал за ней. Девушка молчала и была крайне задумчива. Несколько раз молодой человек порывался прервать молчание, но каждый раз его словно останавливало что-то. Теперь вокруг них были мрак и тишина, редкие огни масляных фонарей тускло освещали отдельные части улиц, намечая им путь. Оруженосец не знал, как далеко предстоит идти, так что дорога казалась ему вдвое длиннее, чем она была на самом деле. Шёл он слегка позади тарийки, словно боясь помешать её размышлениям. Никакие подозрения более не забирались в его голову, он полностью верил своей спутнице, но вот верит ли она незнакомцу? Возможно она сейчас придумывает, как бы избавиться от моего назойливого присутствия. Юноше стало крайне неуютно, а ночь усиливала это ощущение. Кажется, будто где-то там, в темноте, кто-то смотрит на тебя, а сам остаётся невидимым, он пристально следит за каждым движением, за каждым поворотом головы, и ты абсолютно беззащитен перед этим неуловимым существом. Это была всего-лишь юношеская фантазия, которой иногда забавно поддаваться. И всё же, отчего она молчит? На душе Эмери становилось всё тяжелее от странной неопределённости происходящего, и чувство тревоги разрасталось в его сознании.
- Вы не думайте, я не часто дерусь на улице, - аккуратно произнёс наконец он. Притом соврал, так как характер у молодого оруженосца был буйный и разное случалось, стоило ему не уследить за собой, но вряд ли этим можно гордиться, а девушка и не узнает правду, - Я даже думал уйти, но уже не мог этого сделать, если вы понимаете, - он вопросительно посмотрел на спутницу. Она не понимала, она даже не слышала его, полностью погрузившись в свои неведомы юноши мысли, - Ингерн... - он позвал её так тихо, что сам едва расслышал. Более молодой человек говорить ничего не стал.
Девушка обернулась на него, и он уже обрадовался в надежде, что был услышан, но она вновь промолчала и камень, покачнувшись, ещё сильнее придавил сердце. Впрочем, они уже, наконец пришли и Ингерн принялась открывать дверь ветхого своего жилища. Ещё года два назад, Эмери Корбо и представить не мог, в какой нищета живут многие люди. Конечно, он видел бедняков на улицах, но это словно было чем-то самим собой разумеющимся, никто не удивлялся их жизни, и мальчик не удивлялся, как все. Только на службе у канцлера он чуть больше осознал, на сколько всё печально. Начиная понимать, что у него, по сравнению со многими, очень неплохая жизнь, пусть и кажется она ему самому тяжёлой. Он имел счастье родиться в благородной семье, а теперь иногда представлял, что было бы с ним, родись он среди бедняков. Он был бы совсем иным, уже вовсе и не он, а другой человек.
Вид жилища девушки спасительницы несомненно его расстроил. Значит она бедна, а он всё ещё жалеет тех немалых денег, что у него есть, хотя и понимает, что обязан ей гораздо большем, чем имеет. Юноша немного растерянно посмотрел на Инрерн. Он хотел сначала дождаться, пока она сама заговорит с ним, но её молчание начинало уже пугать.
- Вы здесь живёте одна? - спросил он аккуратно, - И не боитесь в таком месте, - отлично, наиболее глупого вопроса ты не придумал. Вряд ли у неё большой выбор, где жить. Он замялся, чувствуя себя крайне глупо. Надобно было ещё что-то сказать, а он никак не мог придумать что, уже начиная краснеть от взгляда тарийки, - Простите, я не хотел вас обидеть, - юноша опустил глаза, уставившись под ноги и ожидая, что на него сейчас обрушится. Впрочем, он не думал, что это будет что-то страшное, более, чем упрекающий взгляд, правда теперь и он показался бы ему слишком страшным наказанием.
- Вы здесь живёте одна? – растерянность, но никакой брезгливости. Смущение, а не высокомерие. И искреннее сочувствие, но не жалость, а соучастие. Ингерн благодарно улыбнулась.
- И не боитесь в таком месте… Простите, я не хотел вас обидеть. – Тарийка чуть не всплеснула руками по образу милой пожитой матери, каждый раз делавшей такое испуганное лицо, когда Ингерн возвращалась домой вся в крови и грязи или с тяжким коробом за плечами. Как ждала, как суетилась вокруг милого дитя, хотя Ингерн была старшей, и уже переросла мать, а по силе давно уж обогнала её, но оставалась малым ребёнком в её глазах и в ласковых руках её, бережно гладивших по рыжим волосам.
Хотя девушка никогда не была матерью, но у неё бывало, что вот сейчас надо прижать к груди буйную голову, притянуть за вихры, будь то муж, старше её вдвое; или ласково пожать руку с морщинистой кожей, провести по тонкому пергаменту, заправить выбившуюся седую прядь; а может и защекотать голопятого сорванца, рассказать страшную баснь; и всё то разные чувства, но суть – одно. Когда хочется что-то доброе и светлое отпустить, дать свободу большому, необъятному, невесомому – легче самого воздуха…
Обидеть меня? Ох, сколько вёсен назад я могла бы подумать такое…
- Я живу одна, но у меня есть соседи. Впрочем, ты проходи – они давно знают, что ко мне ходят всякие люди, да в основном хворые. Страшного тут ничего нет… разве что головорезы ночных переулков… Вправду, я не лучшая соседка – добавила Ингерн тихо.
Какой же честный семьянин стал бы тащить себе в дом всякую падаль? Уродов, больных, да и всяких страждущих… которые бы здесь и оставались, будь на то воля тарийка и чуть больше места.
А места, видят духи, ей и одной хватало с трудом. Заставленные склянками полки были укрыты какими-то много раз стиранными тряпками, посеревшими, а кое-где и запятнанными бурыми подтёками, какие бывают от невымышвейся крови. Под потолком благоухали пучки трав, создавая аромат, приятный для привычного обоняния, но, наверное, резковатый для человека стороннего. Кровать, а точнее, узкая деревянная перекладина, застланная с тщанием, но без малейшего изыска забилась в самый дальний уголок, уютно громоздясь пушистой шкурой – главным богатством Ингерн, если уж считать материальное за богатство. А впрочем, были и кипы книг, наличие которых и не заподозрить было в таком более, чем скромном жилище, да ещё связки лучин, огарки сальных свечей, какие-то кисти, черенки, древки и прочая мелкая дребедень, создававшая лёгкий хаос. Стены кое-где покрывал нанесённый углём рисунок, и птицы без одного крыла летели среди цветущих трав, оплетенные неведомыми лианами. Где-то были приставлены малые доски, на которых изгибались дикие пушистые коты, светя глазами и топорща усы. И невозможно было с точностью понять, где заканчивается стерильная точность холодных бликов склянок с тонкими ядами и начинается велёлый безудержный хаос переплетения рисованных зверей и растений. А в самом центре, занимая всё место, находилась койка, выскобленная с особенным тщанием. Ибо для лекаря и так убийственна расползающаяся по углам несобранность, создающая у каждого помещения внятный жилой дух; но если бы ещё и инструменты были в беспорядке… Тарийка такого себе не позволяла.
- Садись. Будешь мёду? – и всё-таки оно вырвалось, это отношение, как к родне или даже ребёнку. Ингерн уже и сама не заметила, как откинула холодных этикет, наверное, его собственные слова прозвучали слишком тепло, чтобы после ответить на них такой стальной мерзлотой.
Ингерн скинула короб с травами и зашарила на полках, ибо ей часто приходилось готовить снадобье, помогающее восполнению крови, и оно могло ещё оставаться в закромах. Хорошая хозяйка всегда знает, сколько и чего у неё припрятано, но друид – не простой целитель. Полагаясь на силу своих слов, на прикосновение рук, разве возможно при этом так строго вести учёт всему остальному? …а может, тут сказалась натура, привыкшая к раздолью, и пусть бережливому, но великодушию. Ибо мелочность отвратительна не менее, чем холодная жестокость.
Девушка не обиделась на его слова. Впрочем, Эмери уже не особо верил, что тарийка опустится до столь низменного чувства. Молодой человек с лёкгостью поддался своей ночной фантазии и полностью идеализировал свою спутницу. Конечно же, не каждый день увидишь, а уж тем более испытаешь на себе чудесное исцеление. Тут уж он поневоле сделал из девушки героиню, помогающую всем нуждающимся. Впрочем, он всё же понимал, что это только его выдумка, и ему возможно просто очень повезло, но до утра верить в подобное он не желал.
Ингерн же пригласила его в дом.
- Вправду, я не лучшая соседка.
Эмери удивлённо посмотрел на девушку, не сразу догадавшись, о чём она говорила. Ответить ему оказалось нечего, чтобы не показаться совсем уж глупым, так как он предполагал, что достаточно уже испортил о себе впечатление, когда валялся на дороге. Он шагнул через порог и остановился у самого входа, только отступив в сторону, чтобы девушка могла тоже войти. Первые минут пять молодой человек удивлённо оглядывал убранство жилища. Ему приходилось видеть лачуги бедняков и укрытия наёмников, он видел так же приёмную лекаря (вот уж где он бывал частенько по разным причинам), но дома друида ему видеть никогда не приходилось. Не смотря на то, что младший Корбо вырос в Даларе, где публика была абсолютно разношёрстная, подобных целителей ему встреть ещё ни разу не удавалось. Интересно, а не страдает ли она от нападок Ордена? - задумался юноша, снова посмотрев на рыжеволосую хозяйку комнаты, которая точь-в-точь повторяла его представления о ведьмах, пусть он никогда особо и не задумывался, как себе их представляет. Эмери думал весьма шаблонно, но он просто никогда не углублялся в эту тему. Лекарства, книги и коты, запах трав, который был ему отдалённо знаком, но оказался столь сильным, что голова немного закружилась, пусть он скоро и привык к этому. У него появилось странное ощущение, что он попал в одну из сказок, что рассказывала ему мать в детстве. Стоило бы задуматься, но он тут же отогнал все лишние мысли. В комнате отчего-то было очень уютно, не смотря на небольшой беспорядок, казавшийся ему идеальным порядком, так как он уже не мог иначе себе представить эту комнату. А девушка была к нему добра, пусти и держалась отчего-то довольно холодно, хотя юноше всё казалось, что это какой-то поддельный холод, что из-за тонкой ледяной стены веет жаром. Какая разница, кто она, в таком случае. В конце концов, она же не спрашивает его, откуда он такой свалился.
- Садись. Будешь мёду? - предложила девушка и юноша почувствовал, как растаял этот самый лёд и теперь ему дозволено погреться у дружелюбного огня. Возможно ей просто нужно было почувствовать себя в безопасности, а теперь она готова ему довериться больше, чем на улице, где в тёмное время суток, особенно в этой части города, не очень-то безопасно. Эмери же теперь стало крайне приятно, что девушка так ласкова с ним.
- Да, спасибо, конечно, если это не затруднит вас, - он в этот момент разглядывал рисунок на одной из стен, - Интересные рисунки, - заметил Эмери, теперь оглядываясь, чтобы найти место, куда бы можно было сесть, так как боялся нарушить беспорядочный порядок, который вполне мог быть задуманным, и тогда девушке после ухода ночного гостя придётся долго искать, что где лежит. Куда бы он не посмотрел, везде встречался взглядом с каким-нибудь из котов, которые явно считать себя здешними хозяевами.
- У вас очень уютно... - не удержавшись, весело сообщил Эмери, так и не найдя себе места и просто встал в стороне, наблюдая за тем, как девушка разбирает полку.
Давно он не чувствовал себя в такой безопасности. Пожалуй со дня смерти своей матери, и стесняться или прятать это чувство было бы кощунством.
я имела в виду нарисованных котов)
Ингерн обернулась с горшочком в руках, одним из тех, что во множестве продаются на рынке, потому что их свозят со всех окрестностей, имеющих глину. Подобная лепка не требует особенного навыка и мастерства, но зато изделие получается той самой формы, оточенной руками поколений гончаров, что так удобно ложится в ладонь, и так шероховато гладит кожу. Подобные горшки казались тарийке похожими на сделавших их людей – простые и незатейливые, они в то же время были куда более хороши, чем казались глазам. Украшенные и расписные изделия с тонкими стенками бились ещё легче, трескались и непрочно стояли, в то время как их приземистые собратья были столь крепки, как им то позволяла природа. Друидка много работала с подобной посудой, и знала, что если и нет в ней того особенного духа, рождающегося в железе, когда оно становится добрым мечом, то во всяком случае какая-то частичка мастера чувствуется. Иначе почему бы в каких-то горшках слишком быстро закисало свежее молоко, а в каких-то могли долго храниться самые тонкие и изысканные снадобья и отвары.
Ингерн протянула Эмери горшочек с плотно подогнанной и залитой воском крышкой, надетой через тряпицу, и заметила, что тот так и остался стоять.
И уж верно, добрый человек счёл бы ситуацию неудобной. А впрочем, кто чего сочтёт – дело десятое.
- Интересные рисунки, - заметил вдруг Эмери из своего уголка, и Ингерн с некоторым замиранием покосилась на угольные наброски по стенам. Всякого автора похвали – тот зардеется. Во всяком случае, не останется равнодушным к тому, что говорят о его детище, были б то сплетенные мелкими ячейками сети, резная прялка или вовсе лёгкая вязь углём, как ныне. Не это было делом жизни друида, и от подобных похвал тарийку в жар не бросало, однако ж смотрела ревниво, и то тут, то там виделась ей неровная чёрточка, неверная тень или перемудренный узор.
У тарийки ещё оставался старый домашний мёд. Четыре года выдержки для подобного хмельного напитка срок даже не большой, а вовсе малый… ну так что же? Теперь и случай особый.
Чем этот случай так уж особ – Ингерн пока и сама не знала, но понимала глубинным чутьём, что сейчас вовсе не время для скупердяйства. Она и так то не была склонна к скупости, а уж когда душа просит, можно и домашнее открыть – самое дорогое.
Мёд надо бы хранить кадками, но понятно, что этого себе друидка позволить не могла, а потому у неё имелась лишь маленькая потайная колбышка, которая и была вновь почата без всякого сожаления.
- У вас очень уютно...
Ингерн с улыбкой плюхнулась на койку, уютно утонув в пушистой шкуре и подобрала под себя натруженные ноги, скинув обувь.
- Садись, садись, - она уж вовсе весело хлопнула по гулкой деревянной доске рядом с собой. И вправду, не сажать же гостя туда, где места больных, и не оставить же стоять стоймя. Разлитый на две чаши мёд уже стоял на подобии стола возле роняющего угольки светца. Спрашивать Эмери о том, каким образом он оказался в дорожной пыли, она не стала, памятуя о священности для целителя любых ран, даже и душевных. Однако умолкнуть означало окончательно смутить бедолагу, и тарийка попыталась вывернуться.
- Должно быть ты привык не к такому… уюту. По твоей одежде я могу представить и палаты, в которых ты можешь жить. А впрочем… не могу. Я не жила иначе. А то, что люди здесь называют совсем конурой – считала за родимый дом, и знаю: уют не только там, где красивой тканью покрыты сундуки. Но готова спорить с любым, подобного мёда ты не пробовал никогда!
Отредактировано Ингерн Уэллис (2013-01-14 21:44:40)
Девушка протянула ему плотно закрытый горшок, видимо с тем самым снадобьем, которое и послужило предлогом зайти к ней. Эмери благодарно принял его. Он некоторое время поразглядывал глиняную посудину, а затем снова обернулся к хозяйке комнаты.
- Скажите, сколько я должен вам за это? - спросил он как раз в тот момент, когда Ингерн уселась на кровати и позвала его сесть рядом, что несколько смутило юношу. Садиться на кровать в гостях, да ещё у девушки, к тому же живущей в одиночестве, как она сказала, как-то двусмысленно выходило. Во всяком случае Эмери так причудилось, потому что этикет, который всё же был в какой-то мере им изучен, подобных вольностей в гостях не позволял. Молодой человек растеряно посмотрел на тарийку, которая уже не выглядела холодно и сковано, как прежде на улице, она теперь чем-то развеселилась. Нет, никакого скрытого смысла нельзя было угадать в её искренней к нему доброжелательности. Оруженосец сразу же успокоился и даже улыбнулся. Откуда иноземке знать обычаи, а уж тем более придворный этикет, когда она живёт своим ремеслом в этой хибарке, которую обустроила таким образом, чтобы всё напоминало ей родину. Она возможно продолжала жить своим миром, который пыталась восстановить здесь хоть какими-то частицами, а он так глупо заподозрил неладное. Юноша мысленно поругал себя за свои мысли и вышел из угла комнаты, шагнув ближе к сидевшей девушке. Но и сесть рядом с неё ему казалось более, чем предосудительно. Да она и не предполагает, что он тут уже надумал про себя. Молодому человеку стало неудобно вдвойне, ведь он-то знает, что это неприлично, пусть девушка об этом не догадывается вовсе. Отказ же сесть ввёл бы в растерянность уже саму хозяйку, которая вряд ли поняла бы, чем он так брезгует. Объяснять, указывай её на ошибку, было бы более невежливо, чем не сесть. Оруженосец сделал над собой усилие и приземлился на самый край доски, вытянув одну ногу вперёд так, чтобы с неё не съехать, если она непрочно стоит. Он аккуратно взглянул на Ингерн, которая вряд ли поняла его колебания и потому доброжелательно ей улыбнулся, словно старался так успокоить.
- Должно быть ты привык не к такому… уюту. По твоей одежде я могу представить и палаты, в которых ты можешь жить. А впрочем… не могу. Я не жила иначе. А то, что люди здесь называют совсем конурой – считала за родимый дом, и знаю: уют не только там, где красивой тканью покрыты сундуки. Но готова спорить с любым, подобного мёда ты не пробовал никогда!
- Да, вы правы, - задумчиво вымолвил он, - И в вашей комнате мне теплее, чем в моей, пусть она и находится в богатом доме, и висят в ней на окнах тяжёлые шторы и кровать... с ножками и несколькими покрывалами. Сундук один и не покрыт, - он усмехнулся, поставил горшочек на сто и взял в руки предложенную ему чашку с мёдом, - Поверьте, там холодные стены и тёмные коридоры. Вы ничего не теряете здесь.
В голову снова закрались мысли о ярости господина, которая обрушится на него по возвращении домой. Он ещё не гулял по целым ночам - возвращался поздно, бывало, но не под утро. Впрочем, какая ему от меня надобность ночью? Эмери прекрасно знал, что для канцлера не существовало понятие — время суток, когда это было необходимо, но решил сейчас обмануться. Он попробовал мёд — тут же грудь его наполнилась теплом, и появилось некое домашнее чувство, от которого стало ещё более приятно, чем просто от простого уюта. Тут же все переживания успокоились, хотя мягкая грусть от них ещё оставалась с ним.
- Я живу не в своём доме, я слуга... - сказал он тихо, повернувшись к тарийке, - Мой дом мне не принадлежит, и я бы жил лучше в конуре, но своей. А знаете, я и правда не пробовал такого мёда, - тут же вдруг повеселел он, решив, что подробности его жизни девушку вряд ли интересуют, - Возможно, оттого, что я не помню, пробовал ли, но он весьма хорош. Позвольте мне спросить вас? Хотя, нет, прежде - иначе я забуду - сколько я всё же вам должен? - он поставил чашку и достал из сумы, пристёгнутой к поясу, небольшой кожаный мешочек, - Только, прошу, не отказывайтесь от оплаты, - тут же добавил он предусмотрительно.
- Скажите, сколько я должен вам за это? – Эмери продолжал стоять, и потому Ингерн смотрела на него через всю комнатку, да ещё снизу-вверх, разглядывая гостя в свете лучины: неверном, но всё же дающим лучшее представление о человеке, чем ночные небесные светила. И ещё больше говорят о человеке его поступки...
Бледный, смущённый, благодарный. Самой тарийке хотелось петь и танцевать, и обуявшая её радость лишь ширила улыбку. А уж как милы и как неуклюже-нелепы были попытки примоститься с краешку кровати. Будто бы широкая шкура собиралась вот тут же обратиться снова в зверя и гоняться за гостем, щёлкая челюстями.
Всё верно, он блюдёт свой обычай и не хочет показаться неучтивым, - одёрнула себя друидка, - эко я разошлась. Ради собственной потехи сюда его вела? Нет, ради пущего исцеления. Так исцеляй, в самом же деле, нечего глумиться!
- Я живу не в своём доме, я слуга... – о, как же печально это прозвучало. Таких слов люди зазря не говорят, за этой простой фразой скрывалось много боли. Есть люди, что выплёскивают свой гнев и свою боль сразу – они истеричны, как малые дети, но душа их зато чиста от грязи, насколько это возможно. Иные же варятся в себе, как в котле, и тарийка, слушая подобные рассуждения наставницы, всегда представляла себе неаппетитное бурое хлёбово с мерзкими кусками начинки. Ингерн совсем смутилась своего внезапного веселья.
Безлепие каокое. Как можно быть такой чёрствой, и под носом своим не видеть чужого горя. Не от хорошей же жизни на дороге валялся, не от великого счастья готов пойти за первой встречной, за любым, от кого увидел крупицу добра. А ты что же, недостойная? Целителем себя мнишь! Куда тебе.
- Мой дом мне не принадлежит, и я бы жил лучше в конуре, но своей. А знаете, я и правда не пробовал такого мёда, возможно, оттого, что я не помню, пробовал ли, но он весьма хорош. Позвольте мне спросить вас? Хотя, нет, прежде - иначе я забуду - сколько я всё же вам должен? Только, прошу, не отказывайтесь от оплаты.
И юноша достал мешочек, без всякого сомнения, собираясь заплатить прямо сейчас столько, сколько ему скажут. Но Ингерн, уже сгоравшая от стыда за свой весёлый порыв, которому было здесь вовсе не место, чуть отстранилась, сделав рукой жест, недвусмысленно означающий отказ от предложенного.
Потянуться бы, обнять, утешить. Куда теперь… сама же испортила всё, не успев толком начать.
- Ровно столько, сколько милорд сочтёт нужным заплатить, - тихо отозвалась она, снова возвращаясь к обращению, показывающему её низкое происхождение. Юноша упорно отказывался оставлять остатки этикета придворным, и даже продолжал говорить «вы», что совсем Ингерн не задевало, а скорее вызывало улыбку; одну из тех грустных улыбок, которыми выражают понимание или оценивают хорошо сказанное слово, если и смеяться невместно и в то же время следует показать своё искреннее расположение. Как мать радуется проказам младенца – разве это можно назвать весельем? Но ведь и не грустью же.
- Например, расскажите мне, какова жизнь в палатах дворцов Далара. Или задайте вопрос… который вы действительно хотели бы задать, а не из тех, что произносятся ради пустой болтовни.
Дабы более не смущать Эмери своим невежественным поведением, Ингерн сама встала с кушетки, переместившись к выскобленному столу, и нагнулась к коробу, в котором ждали своей очереди травы: нежно благоухали, напрашиваясь на ласку, томились, в ожидании человеческих прикосновений. Занятые руки – лёгкие мысли. Друидка отпила мёду и принялась раскладывать листочки на гладких досках, а затем налила в чашку воды из кувшина и принялась тщательно промывать каждый стебелёк, раскладывая их сушиться и отдыхать на свежую тряпицу, расстеленную на столе.
Девушка на глазах помрачнела. Эмери сразу понял, что сделал что-то не так, но что? Он был вежлив, как только мог. Может быть он не знает каких-то её обычаев и нарушил одно из них, сам того не зная, но, в самом деле, она же не первый день в Даларе, чтобы обижаться на то, что здесь попросту не знают тарийский традиций. Что тогда? Эмери снова почувствовал себя скверно. А Ингерн, к тому же, отказалась от денег.
- Ровно столько, сколько милорд сочтёт нужным заплатить, - добавила она.
Может быть, в этом всё дело? Он настойчиво предлагает оплатить её труд, а она хотела просто ему помочь. Это обидело друидку? И снова «милорд». Как же резало слух это слово.
Убирать кошелёк было поздно. Сколько же заплатить теперь, чтобы не было много, раз ей так не нравится оплата, но и мало не вышло, чтобы не обидеть девушку ещё больше?
- Простите, я не знаю, сколько может стоить это лекарство, - пробормотал он, наугад высыпав горсть монет на стол.
- Например, расскажите мне, какова жизнь в палатах дворцов Далара. Или задайте вопрос… который вы действительно хотели бы задать, а не из тех, что произносятся ради пустой болтовни, - с этими словами девушка перешла с кушетки на стул и занялась травами, которые принесла с собой.
Эмери уже успел позабыть тот вопрос, который хотел задать прежде. Он намеревался снова растеряться, правда, вдруг резко сам себя одёрнул. Что это ты раскис, словно барышня. Признаться, у Эмери никогда не выходило хорошего разговора с дамами, исключая его сестру, с которой они были так близки, что молодой человек даже и не задумывался, что говорит и как. Посторонние же девушки его обескураживали. Общение с ними было подобно пытке. Что сказать, чтобы их не обидеть? Как сказать, чтобы не подняли на смех? Он был всегда распущен и дерзок в общении с равными себе. Скажем даже так, с теми, кого он считал не выше себя. Иногда он позволял себе брыкаться и с милордом, но получал за это сполна. А дамы? Они были не равны. Более того, он никак не мог придумать, выше они его или же ниже. Сестра, конечно же, выше – это было решено. А другие... Ему не удавалось разобраться во всех этих кружевах да лентах, как там распутать личность? Девушки с улицы нравились больше. Легче было угадать, грустно ей или весело, шутит она над тобой или злится, но и то не всегда. Однажды его угораздило залюбоваться одной такой девицей, а вышло как-то всё быстро и нелепо. К тому же, кажется, он всё же её обидел, пусть вовсе этого и не хотел.
Что же было теперь? Девушка была выше его, как он уже решил ещё по дороге сюда. На платье не было ни кружев, ни лент, но разобраться, почему так быстро меняется её настроение было невозможно. И всё же пора уже заканчивать бормотать что-то себе под нос, ещё решит, что дурачок. Эмери выпил ещё немного мёду.
- Прошу, не называйте меня милордом, - попросил он и даже весело улыбнулся, - Так я зову своего господина. Я сказал, что хотел вас спросить о чём-то, но, признаться, я не позабыл, о чём. Возможно, неважно. А палаты… - юноша усмехнулся, снова начиная разглядывать рисунки на стенах, - Там скучно. Ужасно скучно. Красиво, пожалуй, чисто. Но что мне до красоты? Это всё внешнее, а что между стен? Кости… Знаете, я кажется мешаю вам… - юноша посмотрел на Ингерн, занятую травами, - У вас дел наверно, много.
Правда, уходить Эмери совсем не хотелось. Даже не смотря на неуклюжий его разговор с хозяйкой, тут было уютнее, чем на дома, и уж точно теплее, чем на улице.
Занятая травами Ингерн глянула на деньги только из вежливости. Она могла себе позволить не мелочиться. А впрочем, даже если бы и не могла, всё равно не стала бы торговаться ради монеты или обманом получать большую стоимость; теперь она тоже была не слишком заинтересована количеством упавших на стол монет.
Соседи удивлялись тарийке: она выбралась из самого захолустья, из вонючих лежбищ порта, из цепких лап бандитов и не менее цепких костистых и пергаментно-серых узловатых пальцев нищего братства. Она лечила всех без разбора, чуть не уморила себя, раз за разом вычерпывая чудесный целительный источник до дна, и остановилась только тогда, когда её попытались использовать для чужой наживы. Подобное глупое благородство показалось местным воротилам расточительным, и они видели драгоценный источник не в исцелении страждущих, а в возможности получить лёгкие денежки - всего и делов, что прибрать к рукам девочку-глупышку. Но Ингерн, тогда ещё совсем не знавшая Далара, оказалась достаточно упорной в своём захолустном невежестве и по старой привычке не брала денег, и уж тем более не собиралась отдавать их кому-то совершенно постороннему. За это друидка бывала не раз бита, а потом и вовсе чуть не лишилась жизни… весьма дрянным и грязным способом.
Самоотверженность тарийки от этого не пострадала, ей было плевать на себя и на то, что она делает со своей жизнью. На не хотела даже думать о том, что ждёт её дальше. Не видела света в неведомом далеке, смысла в дальнейшем существовании – кроме как доступное ей служение духам. И что за печаль, если это служение окажется чуть короче, чем могло бы быть? Её жизнь – лишь миг перед лицом открытой великим духам вечности, и не стоит того, чтоб за неё бороться.
Невесёлые то были дни. И всё же Ингерн была здесь – всё ещё жива и способна лечить. Порой ноша бывает тяжела, даже если эта ноша – всего лишь собственная жизнь. Бренное существование кажется неподъёмным, и теряются всякие желания мечты. Серая безнадёжность топит всё вокруг в колыхании своих липких волн, и пенистой гривой накрывают брызгами дурные мысли. Как получается, что снова встаёт солнце? Как обретают яркость краски? Как череда дней разрывает порочный круг? Собственное усталое я недоумевает, бессмысленной кажется эта перемена, угрюмой насмешкой, очередным горьким ядом, поданным под видом вина в изукрашенной чаше. Но проходит и это…
- Прошу, не называйте меня милордом, - улыбнулся Эмери, - А палаты… Там скучно. Ужасно скучно. Красиво, пожалуй, чисто. Но что мне до красоты? Это всё внешнее, а что между стен? Кости… Знаете, я кажется мешаю вам… У вас дел наверно, много.
- Не о том печётесь, - Ингерн отвлеклась от своего занятия и подняла в руке чашку мёда, как делали на весёлых пирах, собравшись вокруг жаркого костра и вознося хвалу духам за прожитый день, за добычу, за будущее счастье, а то и коротко поминая ушедших, разделяя с ними согревающий глоток. Эту традицию тарийка вроде бы наблюдала и в Даларе, а сейчас просто не успела подумать как следует – жест проскочил сам собой.
- Эмери, поступайте так, как захотите сами. Я предлагаю вам мёд и разговор. – тарийка внимательно смотрела на юношу, прищурив серые хитрые глаза.
Оставайся, и может быть, я смогу помочь тебе. Уходи – и тогда ты сможешь помочь себе сам. Зов ночи властен, и голос хмеля в голове бывает громок. Но ничто не зовёт властнее долга. Я понимаю.
- Здесь кости не между стен, здесь самое стены выложены из них. Здесь каждый камень помнит смерть и кровь, и вряд ли смерть эта лучше, чем та, что настигает во дворцах. Но жизнь здесь бывает ещё хуже, а потому не говорите, что красота ничего не значит. Даже самый жалкий человек хочет умереть достойно и красиво. Может ему и не будет проку от ковров вокруг, но при жизни он бы предпочёл именно их.
- А что же, по-вашему, стоит внимания? – добавила Ингерн чуть погодя. Жаль, никогда складно не сказать всего того, что думаешь. Мысль слишком быстра и изворотлива, а уж подобие этикета и вовсе съедает остатки разумного в беседе. Даже страшно подумать, как и о чём говорит император.
На красоту людей вокруг обычно не смотрят… И это понятно – лучше не вглядываться слишком внимательно, если из-под каждой маски виднеется уродливая обрюзгшая или осклизлая душа; и если трупные черви заползают в душе раньше, чем в тело – это тяжёлая картина. А кто-то просто не умеет смотреть… и воистину, даже слепцы прозорливее подобных людей.
Отредактировано Ингерн Уэллис (2013-01-23 23:24:23)
Тарийка почти не взглянула на деньги, и Эмери уже убедился окончательно, что оплата ей абсолютно неважна. Зачем он тогда растрачивает золотые, которые и ему бы пригодились ещё, коли девушке не нужны, но сгрести назад их было никак невозможно и юноша оставил так, как есть.
- Не о том печётесь, - Ингерн сделал торжественный жест, подняв чашку с мёдом. Эмери тут же встрепенулся и замер, ожидая, что скажет девушка. Надо ли ему встать или остаться сидеть, стоит ли повторить за ней движение, он снова начинал путаться в происходящем.
- Эмери, поступайте так, как захотите сами. Я предлагаю вам мёд и разговор.
Значит его всё же не гонят, на душе просветлело и он с нетерпением посмотрел на Ингерн, ожидая, что ещё она ему скажет, так как одним разрешением остаться обойтись не могло - это было видно. Стало крайне любопытно, раз девушка отвлеклась от своего занятия, наверняка ему скажут что-то интересное. Впрочем, Эмери так же и не забыл поддержать девушку, чтобы той не стало неудобно, и так же поднять чашку с мёдом, решив, что сейчас неплохо выручил хозяйку.
- Здесь кости не между стен, здесь самое стены выложены из них. Здесь каждый камень помнит смерть и кровь, и вряд ли смерть эта лучше, чем та, что настигает во дворцах. Но жизнь здесь бывает ещё хуже, а потому не говорите, что красота ничего не значит. Даже самый жалкий человек хочет умереть достойно и красиво. Может ему и не будет проку от ковров вокруг, но при жизни он бы предпочёл именно их. А что же, по-вашему, стоит внимания?
А вот тут и заключался подвох, которого всё ожидал Эмери раньше, и именно в тот момент, когда он позволил себе обнадёжиться, что может себя считать гостем, а не просто заходимцем. Стоило попробовать говорить с девушкой свободнее, так тут же его поставили на место, указав на неопытность и юношескую глупость. С его приятелями такого не случилось бы. Очередная сложность общения с дамами, которые всегда могли вывернуть всё так, что он выходил дураком. Впрочем, тарийка не хотела, кажется, над ним посмеяться, как придворные красавицы. Она указала ему на ошибку в словах, которые были сказаны без всякой надежды на серьёзное восприятие. Более того юноша не сомневался в её правоте. Иноземка явно знала и видела более его, не этикетом же измеряется мудрость, но что теперь нужно было ответить ей, чтобы не оказаться полным дураком в глазах девушки, нет, в глазах друга, которого он уже хотел обрести в ней. Очередная ошибка - он всегда пытался понять, как выглядит в чужих глазах, эта особенность, опять же, относилась исключительно к прекрасной половине человечества. Он пытался выследить каждое своё движение, а выходило, что пропускал глупые слова и наоборот. О да, дерзить милорду выходило проще, чем сказать комплимент прелестнице.
Оруженосцу стало душно. Он покраснел от вернувшегося волнения и уже гулявшего по его венам хмеля. Отпив ещё два глотка, юноша поставил чашку на стол, решив, что ему стоит остановиться.
- Возможно, я буду неправ, и вам это известно лучше по вашему занятию, - снова пытался он осторожничать, - Мне кажется, что нет красивой смерти. Красиво её можно описать: в палатах или в бедности, по всякому расскажут, но человек всегда предпочтёт смерти жизнь, такую, какая была ему послана, но всё же... - он запнулся, потеряв слово, которое хотел сказать и более вспомнить его не представлялось возможным. Сначала казалось, что он помнит заглавную букву, и Эмери цеплялся за неё, пока и та не ускользнула в пустоту, - Или, простите, вы говорили о другом, - попытался он выкрутиться и тут же вдруг заговорил совсем быстро, - Я вспомнил. Я хотел спросить вас, как давно вы приехали в столицу, ведь вы не из Далара, верно? - о да, куда лучше быстро перепрыгнуть на что-нибудь попроще, - Я решил спросить пока снова не забыл, - попробовал он оправдаться, хотя уже чувствовал, что что-то не то он говорит.
Не смотря на все старания Ингерн, Эмери всё же смутился и даже снова покраснел. Тарийка заметила, как он отставил посудину с мёдом в сторону: таким жестом люди отодвигают подальше то, чего больше не собираются брать в руки в ближайшее время. Остававшегося на дне напитка было не жалко, но жалко было, что даларцу не понравилось…
Впрочем, может быть, он не хочет, чтобы разум ненароком затуманился.
- Возможно, я буду неправ, и вам это известно лучше по вашему занятию, - начал юноша, старательно подбирая слова - Мне кажется, что нет красивой смерти. Красиво её можно описать: в палатах или в бедности, по всякому расскажут, но человек всегда предпочтёт смерти жизнь, такую, какая была ему послана, но всё же...
Не всегда жизнь лучше смерти... но ты прав. О, как же ты прав. Но желать невозможного – самая суть человеческой души. Все наши стремления пронизаны этой невыносимой жаждой.
Эмери запнулся, кажется, он не мог толком сформулировать мысль, которая вертелась у него на языке, но всё никак не давалась. Когда разум напряжённо ищет ответ на непростой вопрос, и кажется, находит, но тут же находит и целую гору вопросов… и вот уже не ясно, что именно говорить, потому что хочется ля начала разобраться в себе, додумать до конца, понять, в чём собственная истина. И в диалоге происходят заминки… Но друидка с пониманием относилась к подобным мелочам, а потому никогда не чувствовала никакой обиды или недовольства по этому поводу.
- Или, простите, вы говорили о другом, -Ингерн в лёгком недоумении приподняла брови.
Неужели я попала в такую болезненную тему, что он попытался так скоро и резко сменить её? Опять промах. – укорила себя тарийка, - впредь надо быть ещё внимательнее.
- Я вспомнил. Я хотел спросить вас, как давно вы приехали в столицу, ведь вы не из Далара, верно? Я решил спросить пока снова не забыл, - Эмери отвёт взгляд, и Ингерн так и не смогла понять, истинную ли причину подобной смены темы она угадала.
- Да, я родом из Тары. И я приехала сюда около двух лет назад. – друидка не рискнула снова заводить разговор о смерти, раз уж Эмери так спешил увести беседу в другое русло, и даже не стала отвечать на его вопрос. Раз уж решила быть внимательнее, то будь добра теперь отдавать должное каждой мелочи.
Как быстро летит время… и как оно умудряется при этом ползти так медленно?
Часто бывает, что каждая конкретная минута кажется вечностью, но весь прошедший день при этом – одним кратким мигом. А ведь из скольких сотен вечностей состоял этот миг!
- В своём краю меня почитали за целителя… точнее, тогда ещё не слишком почитали, - улыбнулась Ингерн, как люди улыбаются своим старым ошибкам, боль которых давно стёрлась и осталось лишь воспоминание о своей глупости, на которую можно снисходительно взирать со стороны настоящего опыта. – Я была ученицей травницы. Вот уж кто был известен от предгорий до болот, вот кого с почестями принимали в каждом клане, сколько их ни есть.
Тарийка поставила свою глиняную чашу на столешницу и снова занялась травами, надеясь, что изменившееся лицо не успело выдать её собственную кровоточащую рану.
Два нескончаемых года… таких долгих и таких трудных. И до сих пор я не могу без боли вспомнить…
Ингерн поморщилась от неприязни к себе.
Что за слабость. Духи, простите меня, дайте мне наконец покоя…
Не потому ли было так важно обогреть каждого обездоленного и накормить каждого голодного? Излечить страждущего. Облегчить страдания каждого. Каждого! Не потому ли стремилась себя изжить со свету, раздать без остатка? И как снова была неправа перед духами, сохранившими её жалкую жизнь не для того, чтоб тут же забрать. И как слаба была перед собственной разверзнувшейся болью… падала в пропасть… тьма и отчаяние… и уже не любви чаяла – лишь прежнего спокойствия. Чтоб ровно и светло снова горела её душа, чтоб не металась раненым зверем в потёмках, не ревела злобно и не плакала жалобно, как ребёнок…
Не от того ли и Эмери, вылеченный и смущённый, был здесь, а не спешил по своим делам? Ведь не хотела отпускать… обогреться бы хоть малость отражением своего же тепла…
Как низко. Всё о себе печёшься. Нет-нет! Так нельзя. Надо просто отдавать и не требовать взамен. Неужто для себя самой? Не может быть этого… не может…
Нет, Эмери не заметил той грусти в голосе тарийки, с которой она ответила ему на ничего не значащий вопрос, ничего не значащими для юноши воспоминаниями. Иногда оруженосцу хватало одного взгляда, чтобы понять, что происходит в душе того или иного человека, а порой он не видел самых очевидных и простых вещей, словно ему и дела не было до того, что чувствуют другие люди. Живой и пытливый ум затмевали чувства. Хотя, в доме Хогана ему ничего не оставалось, как усердно учиться усмирять свои желания и настроения, но он был не в поместье царедворца и мог поддаться своей растерянности, не боясь, что за это его заживо сожгут ледяным взглядом. Ингерн ответила ему, но он лишь краем уха уловил суть сказанного, а сам всё пытался понять, зачем именно сейчас спросил какую-то абсолютную глупость. Впрочем, он был рад, что философский разговор прерван.
Девушка же отвернулась от него и снова занялась травами. Как раз в этот момент Эмери поднял на неё глаза. Я слишком долго отсутствовал, так что она предпочла мне траву? Он продолжал сидеть на мягкой шкуре и наблюдать за методичным раскладыванием растений. Повисло молчание, но оно меньше смутило юношу, чем разговор о смерти. В голове появилось множество разных мыслей, совершенно посторонних или же абсурдных, но они его стали постепенно успокаивать. К чему-то снова вспомнился господин, но так, мельком, невнятно — неважно. Улица, помнит ли он дорогу? Какая разница. Он теперь здесь и ему тут вполне неплохо, пока не погонят, он останется. Возможно слишком смело, но такую смелость позволить хотелось. Вдруг в нём проснулось странное желание почувствовать себя господином. Он был младшим ребёнком, и баронство ему не светило, но он всё же был рождён дворянином (хотелось бы не забыть об этом на службе у канцлера). Девушка же перед ним была родом из Тары, иноземка, ниже сословием... Дальше мысли были резко прерваны, как недостойные. Я ей благодарен, я рад, что теперь в её доме, как гость, как друг, надеюсь, как друг. Буду играть в слугу и господина с пьяницами из таверны.
Эмери поднялся с места и подошёл туда, где сидела друидка.
- Позволите помочь вам? - спросил он, разыскивая вокруг себя стул. Такового не нашлось и оруженосец уселся на пол по-турецки — вот ваше привычное место, господин, - усмехнулся он про себя, залезая в короб, в котором ещё было примерно столько же трав, сколько уже разложено. Он достал небольшой пучок и принялся разбирать, в надежде, что следил за Ингерн достаточно внимательно, чтобы повторить в точности её процедуру с каждой травинкой. Очередной смелый шаг со стороны гостя, которого к тому же впервые видят. Возможно это всё же напиток сыграл с ним злую шутку и, прибавившись к тому количеству алкоголя, что уже был выпито им сегодня, возобновил дурманящий эффект зелёного змея. А может быть ему хотелось себя почувствовать более свободным от всех этих глупостей и правил хорошего тона, тогда как медовуха оказывалась неплохим оправданием. Она же остановит меня, если я начну что-то портит? - решил юноша, промывая траву в холодной воде.
- А расскажите о вашей родите? - спросил он, снова посмотрев на девушку, чтобы угадать, не сердится ли она теперь, - Знаете, земли моего отца находятся у пролива Штормов, так что, в некотором роде, мы с вами соседи... - Ну и глупость, какие соседи? Я и не помню, когда там был последний раз, - Мне всегда было интересно побольше узнать о вашей родине, но в книгах одно, а что на деле? Я читал о друидах, но не встречался с ними. Скажите, вы правда общаетесь с духами? Или мне нельзя этого знать? - ещё вопросов десять разом возникло в голове, но юноша удержался, чтобы не задать их все сразу и дождаться, что скажет ему на всё это хозяйка.
Отредактировано Эмери Корбо (2013-01-29 05:41:05)
Вы здесь » Далар » Воспоминания » Да, люди злы. Но ты будь добр!
