Алаццианская зима. Причуда странная природы.

Без снега, без морозов, без холодов. Зима в Алацци кажется всем грезой: все замерло, завязли в рыжине поля, деревья голые ветвями серебрятся и шумят, и только чу! собака здесь пролает, и только крик погонщика вспугнет ворон. Раздолье, что ни говори! Пейзажи, не отличить от летних их, если б не знать вперед. И солнце ласково и нежно обогревает радостных людей, которые без света и полчаса прожить не могут – вся сила будто их в лучах, пляске огней.

Горячий люд, горячи нравы, и вся зима под стать – не заметет под снегом Парабрану, льдом реки не скует, и птицы не хотят отсюда улетать. Казалось, райское местечко, если бы не вспоминать о жарком, душном лете, о засухе, о лесных пожарах, о солнце, что в другое время года не только греет, но печет и обжигает всех верноподданных своих. Так и живут: зимою радуясь сверх меры, а летом празднуя тот факт, что нет зимы. И карнавалы, пляски, песни; и буйный нрав, и холод спеси; и платья, и мечи, кинжалы, и стали стон, и скрип пера – вот что такое в нескольких словах та самая, алаццианская зима!

В дворце утрами тихо. И тщетно солнце разбивает зубы о темный бархат гардин на королевских окнах! Прислуга движется бесшумно, бесшумно движется охрана, все спит, пока не поднялись с постелей венценосные особы. Один лишь страх наводит стуком каблуков на всех в округе; один лишь мечется по галереям, по садам, ожидая, когда изволят же его позвать. Мартин Гонсалес-и-Реверте был разозлен и недоволен.

Нет, но вы представьте! Поэт, ставший пажом! Он что, учитель? Он дворянин! Идальго! Диаболон забери вас всех с домашним обучением и королевскою семьей! Прогнав крамольную идею, Мартин скорее осенил себя знамением, подняв глаза к пречистой синеве небес. В тени, в уединенном дворике, позволил он себе горячую и быструю молитву, такую, в которых говорит душа и сердце больше, нежели сам разум, и голос был его горяч, но тих:

- Создатель, я стерплю! Я знаю, Ты мне помощник будешь здесь! Прошу Тебя, не доведи мне разозлиться иль наорать на дочку короля! Прошу Тебя, пускай не будет глупой! Я знаю, почесть это и награда – стать прислугой короля, и стал бы я, но не того желает моя открытая душа! Пускай меня пошлют опять на флот, опять на южный кряж, куда угодно, Создатель, молю Тебя, избавь от участи сидеть за партой вместе с нерадивыми детьми и силой им вбивать ученые слова в мозги!

Шептал  молитвенно сложивший руки Мартин, назначенный недавно на замену учителя словесности инфанты. О, он твердо знал, что все это – следы интриг врагов, стоящих непроглядной толпою у трона, свободы, гения и славы… Эк-хм. От короля теперь же отдаленный, Мартин был только безобидною игрушкой, что сама не в силах идти свободно и плясать без никакой поддержки из мира настоящей власти. Но – ничего. Поэт был тверд в решениях, и взгляд его был ясен, как всегда. Поглаживая шрам на скуле, мужчина храбро скалился фронтонам, портикам и расписным фонтанам: пусть он упал сейчас, подняться слово помогает, и слово снова вознесет!

Так думал он, гуляя под сенью галерей и ожидая, когда прислуга сообщит о том, что инфанта была уже готова к первому уроку. 

Мартин заметил камергера, едва зашел тот в галерею рядом с внутренним двором. И хоть поэту было велено сидеть совсем вблизи покоев инфанты спящей, Гонсалес-и-Реверте и здесь успел свой норов проявить. Отвратный камергер шипел, ругался, говорил, что за такое его могли сослать прям на галерный флот, но Мартин…

- Послушай, старче. – И взялся за грудки прислуги. – Вот это видишь?! – Слепому носу камергера были представлены награды Мартина вблизи. – Мне твой галерный флот, что… - И тут была изящная и мудрая вязь слов, что чаще мы привыкли слышать из уст погонщиков и грязных солдафонов. – Иди и объявляй ее высочеству: идальго Мартин Гонсалес-и-Реверте, почетный кавалер подвязок двух: Святого Карлоса и Солнцеликой Марты, готов подать ей первый свой урок! Ступай, негодник, и чтоб я больше не увидел носа твоего!

И Мартин развернул слугу так сильно, несмотря на чин его и мудрость, что тот невольно пробежал десяток футов до поры, как смог остановиться, оправиться, зло выстрелить глазами в сторону поэта, запомнить все и развернуться, чтобы скрыться в коридоре. Поэт оправил куртку, прикоснулся к орденам, вздохнул, кидая взгляд прощальный на зимнее, синеющее небо, и устремился внутрь дворца. Еще один зачислен в список недругов до гроба! «Пусть так. Мой меч всегда со мной, и, значит, честь я не позволю марать здесь никому, ни камергерам, ни благородным грандам, ни даже королю. Честь выше званий всех!» Так думал Мартин, гулко ступая в безлюдных коридорах королевского дворца. Внутри горел огонь обиды, горечи, сознанья пустоты занятия, которому отдастся в ближайшие часы, и капелька испуга, ведь не каждый день поэты представлены бывают королевским дочерям?

У входа в личные покои поэт заметил другого служку с письменным набором, махнул ему рукой, знак подавая, чтоб заходил тот прямо после Мартина и ставил письменный прибор на стол. Перед дверьми поэт остановился, вздохнул глубоко, являя на лице одно лишь благодушие и спокойствие перед трудом, чуть приосанился, поправил плащ, чтобы награды лучше видели другие, и, в душе перекрестившись, вошел в покои.

- Идальго Мартин Гонсалес-и-Реверте, подвязок двух почетных кавалер, по именному порученью короля явился, чтобы приступить к инфанты обученью, Альды Франчески де Алацци!

Громоподобно объявив себя в просторном зале, Мартин увидел девушку и добро улыбнулся, поклонившись.

- Ваше Высочество, учителем быть вашим я готов в те несколько недель, что мне даны болезнью дона дел Кастаньи.

Не «счастлив» и не «рад», а только лишь – «готов…»

Девчонка. Юна, беспечна, говорлива, остра на слово. Так впечатленье первое сложилось от знакомства и двух-трех фраз, произнесенных принцессой Альдой. Мартин стоял у входа, впустив слугу, который положил на стол изящный письменный набор, а сам поэт затем прошел вперед, склоняя голову и обнажив улыбку – был рад пусть и наигранной, но похвале. Он вряд ли думал, что инфанта была большим поклонником его поэм о ратном деле в пустынях южных и о любовных похождениях проворного идальго. Однако ж – этикет! – могущественное слово, которое в одной манере всех преклоняла на колени – и гордого поэта, и трусливого слугу. Поэтому Мартин и улыбался молодой инфанте, с поклоном принимая комплименты.

- Отрадно слышать мне, что скромные труды мои смогли найти усладу для столь изысканного слуха. И с благодарностью я передам привет Ваш моему отцу, уверен, он сможет жизнь ему продлить на долгие года. 

Улыбкою сопроводил ее он выпад в сторону подвязок, остался прям и – невозмутим. Хоть стоило признать, что к внешнему спокойствию затрачено им было немало сил. Мартин отчасти был готов к таким нападкам, ибо с вечера готовился к куда ужаснейшему положенью дел – она могла же оказаться занудой, привередой и капризной стервою в без малого семнадцать лет! А так – споемся, решил он про себя.

«Остра, остра! Такая может и порезать ненароком, лишь стоит раз тебе зевнуть…»

- Прошу меня простить, Ваше Высочество, но слух меня подводит – вы, стало быть, сказали, «с двумя подвязками», как говорить пристало в нашем родном алаццианском языке?.. 

Мягко улыбнулся, но в сей улыбке сквозил восторг победного ответа: мол, хоть ты и принцесса, но я – поэт, и славу всю свою добыл не в праздных пируэтах в дворцовых залах, и не в лживых комплиментах, а в твердом убеждении сказать, что нужно, и именно тогда, когда сказать нужней всего.

Мартин склонился вновь, благодаря за приглашение присесть, поправил плащ и сел за стол, подняв внимательнейший взгляд на молодую королевну. Ленива или желает ввести в расположение к себе? Серьга из золота в ухе мужском качнулась, будто стремилась опознать чужую ложь да интерес притворный.

- Страшны, Ваше Высочество. Их племя одичало, не знает веры истинной и правильных законов на земле. Они бесстрашны, воинственны, упрямы, владеют темной магией, способной из земли поднять всех мертвецов. Но, благодаря Создателя подмоге и правильности нашей веры, мы одолели множество племен бок о бок с магами из Ордена. А жены их так же дики и ужасны: они не думают стесняться природной наготы и ходят с обнаженной грудью в одних лишь юбках из травы.

- Боюсь, дальнейшие рассказы отец Ваш не одобрил бы. Его Величество меня сюда прислало для обученья правильному слогу и изящным строкам, которых Вы, Ваше Высочество, вязать столь мастерица, в чем убедился я уже.

Поэт кивнул в ответ, признавая, что учитель, слегший от болезни, то ли неплохо поработал здесь, то ли инфанта была одарена с рождения. Как жаль, что будет лишена она свободы творчества и послушного пера! Дочь короля, и этим всем известно: балы и карнавалы, маскарады и балы, свидания, обрученье с принцем другой страны, опять балы, балы, улыбки, фразы пустые столь же, как и головы большинства придворных. Мартин внимательно глядел на юную красотку, судьба чья только что мелькнула вся пред глазами, и поэт смягчился, с поклоном улыбнулся, отвечая:

- Позвольте ль приступить к учебе?

Ведь стоило признаться, что девица своим мечтательным рассказом о жизни за дворцом заставила поэта улыбнуться. Все было так, сомненья нет, и после душных коридоров он вырвется наружу, как сокол, ястреб, как грифон, и грудью погрузится в напевы улицы и грязь всех подворотен Парабраны лишь потому, что там есть стоящая жизнь. Там в кабаках и по притонам сидят и пьют друзья и ветераны минувших дней, которых не вернуть. Там женщины, и финики, и кости, и все вино, вино, вино; а до утра потом писать хмельные строки, используя чернил веретено.

Но лишь инфанта резво вдруг к нему метнулась, как Мартин строго на нее воззрился, решая, как все же лучше поступить: явить ли ей учительскую строгость и малость осадить чрезмерно любопытную принцессу, или побыть собой и рассказать все прям как есть, обвив реальности призрачный кокон в мерцающую паутину из вольных строк и слов?.. Правдолюбивый, не смел он сразу отказать своим и принципам, и идеалам, а потому, плюнув на все, рискуя головой своей за непозволительные сказки, поэт разулыбался и сказал:

- Не знаю, кто, но Вам, Ваше Высочество, наврали. В борделях есть девицы из убунди, и вряд ли станут наши куртизанки рядиться в чужеземные одежды. Насчет грудей все правда, ходят голышом, особенно когда за полночь в застолье не кончается вино и эль.

Мартин кивнул своим словам и выжидающе уставился на Альду: поэт наверняка ведь знал, что это не последний из вопросов, которые принцесса берегла для тайной, искренней беседы. Он был как изваяние той жизни, о которой сыпались вопросы: и сердцем чист, и скор на дело, и честен, и остер, и слишком смело любил сказать в глаза все, чтоб полноправно быть осужденным кем-то на костер.

- Посмею Вас предупредить, Ваше Высочество, чтоб знали вы о крепкой тайне, хранить в которой надлежит мои слова. Я, как поэт, - здесь ухмыльнулся Мартин, - принадлежу к тем рода бунтарям, что мелят бред на каждом перекрестке, и этим стали неугодны так называемым властям. Секретари, советчики, лакеи, все шепчут на ухо вельможам знатным, каков Мартин Гонсалес-и-Реверте отчаянный и гнусный лиходей.

Поэт оскалился злобливо, будто за каждой стороной дворца он ожидал удара в спину иль, в лучшем случае, тернового венца. Но в голосе – ни тени страха, в глазах испуга нет, а жесты источают уверенность в своей же правоте. И вдруг, подняв глаза на деву, Мартин внезапно, пылко зашептал:

- Вы им не верьте, светлая инфанта, узнайте душу Вашего слуги, лежит которая за вязью слов, слагаемых мной ныне, узнайте и примите с колкой правдой, которой я могу нечаянно задеть не то, чтоб королей – даже Создателя в помине, и долго буду каяться в молитве, прося прощения за все свои грехи.

В столь пылкой речи своей Мартин, казалось, вырос в целый фут, хоть не вставал ни разу с места. Карие глаза поэта горели праведным огнем, и весь идальго воспылал искренней открытостью души, что теперь вверял в служение не только королю, но также дочке. Ведь соль всех жизненных скитаний кабальеро в служеньи не прекрасной даме, а сюзерену и его семье, заветам праведным Создателя, и, - на первом месте, - служенье самому себе, то есть своим же идеалам и чести собственной навеки.

Мартин Гонсалес-и-Реверте тихо смеялся над наивностью принцессы. Он, право слово, не пытался смехом этим обидеть свою госпожу, но так отчаянно наивным казались жест ее и возмущенье. Поэт подался чуть вперед,  с  улыбкой наблюдая, как инфанта молодая себя священным жестом осеняла, и только после поспешил заверить:

- О нет, Ваше Высочество, отнюдь не все сыны Алацци ночуют в тех борделях с девицами из дальних стран. Не все, но… их хватает! К тому же, я еще не слышал, чтоб дамы променяли настоящих кабальеро на грязных, чернокожих дикарей. Хотя, будучи знакомым с этим миром, поверю, что возможно это. Но – не у всех и не подряд.

Поэт отчаянно дразнил улыбкой впечатлительную Альду, и думал, чтоб ей еще поведать столь страшного, чтоб вызвать то же живое удивленье и испуг. Но лишь она к нему вернулась и обратили взор, горящий чистым гневом, и первые слова коснулись его слуха, поэт нахмурился. Мартин нахмурился, и медленно он распрямился, и в спину словно вертикально всадили несколько футов прямой и ровной стали, а в глаза ему забросили всю дворцову сажу и пепел разбросали по щекам. Поэт был страшен, поэт был бледен, поэт держался из последних сил, чтоб не сорваться и не накричать на глупую девчонку, вздумавшую верить, что с злобой мира бесполезно воевать!

Она закончила, а он молчал. Мартин скрипел зубами, яростно вперяя взгляд в девичье личико, в острые губы, и думал, что сейчас пред ним самим предстал самый большой из страхов! Самый большой ужасов, который он встречал в долгом пути всей жизни, что бросал идальго по всем ветрам, морям, дорогам и домам. И главного врага поэта звали – отчаяние человека.

Мартин поднялся. Снял свой плащ.

- Я вам отвечу. – Он сказал. – Я вам отвечу. – Повторил.

Последний раз взглянул на Альду, взъерошил волосы свои и молнией рванул к набору для письма. Скорей, скорей! Словить за хвост буйную мысль, придать ей форму ярых, резких слов, схватить, словить! И написать! Перо скрипело как уключина телеги, стонало, как старый мул в повозке, доверху груженной, и пальцы пачкались в чернилах.

Поэт писал.

И было тихо. Взъерошивая все сильнее свои же пряди, Мартин косился на инфанту, кидая яростные взгляды, кусая губы, ища слова. Он бормотал их про себя, срывался, произнося все строки вслух, затем осознавал, что делает, и умолкал опять. И было тихо. Перо скрипело. Поэт писал.

Минута, две… И третья… Сколько можно?! Поэт писал, чернилами рисуя на бумаге ответ инфанте. Кляксы разлетались повсюду, на стол и на пол прыгали подчас, оставляя в личных покоях королевны отметины на память о поэте. Поэт писал, нахмурив лоб, измазав пальца все чернилами, смотрел в окно, на пол, на потолок, поэт писал. И где-то, внутри горящих глаз его, и быстрых рук, и мечущихся губ рождалось что-то, что неподвластно вашим мудрецам…

И ждать когда уж стало невозможно, он вдруг остановился, распрямился, в чернильницу перо отставил, и перечитал все то, что получилось. Лоб распрямился, во взоре больше не было творческой муки, мятежа, Мартин вернулся в этот мир и ясно оценивал все то, что написал. Когда закончил он читать, поэт поднялся, вернулся к Альде и протянул один листок с размашистыми, крупными строками.

- Прошу, - сказал он, поклонившись, - вот мой ответ.

О, женщины! Погибель всех поэтов, и не только! Погибель для мужчин и мира целого впридачу… Мартин попался, как фазан. Как куропатка, ослепнув, угодив в силки. Сонет блестящий и отточенный до самого последнего словечка был скомкан, унижающе раздавлен, испепелен… Идальго трепетно словил листок, не поднимая взгляда, сложил его, стоять оставшись у стола, и спрятал сложенный пергамент в карман внутри джеркина. В глазах его пылала гнева тьма, и пальцы судорожно разжимались и сжимались, пытаясь ухватить спокойствие, что прочь бежало от него.

Нельзя, нельзя, нельзя! Не перед слугой стоял, не перед равным, перед короны кровью! Мартин скрипел зубами, думал, что погиб. Девчонка обвела его вкруг пальца, сыграла на гордыне кабальеро, заставила страдать. Пусть так – он сам нарвался. Да бросьте, сам ли?! И чем сонет не угодил ей? Не надежду ль дарит он найти в чудных словах поэта спасение, что нужно всем сейчас в этом коптящем мире? Гордыня там? Спаси, Создатель! Там вера лишь, и чаянье, и дело, что ставит Мартин выше всех других. Но нет, но нет… Инфанта была больна точь-в-точь, как все вокруг. Ей требовалось только уколоть свою фрейлину, что чем-то госпоже своей смогла не угодить. Дурак, дурак!..

Мартин стоял, склонивши голову к груди. В нем злость пылала, и это было ощутимо издали, с другого комнаты конца. В нем гнев был, и обида, и презренье ко всем уловкам во дворце, и вновь обида – на себя, что так доверить смог творенье трепетное музы, вручить в холеные, пустые руки, которые скомкали и отбросили в огонь разгоряченных чувств. Поэт молчал, когда инфанта речь остановила, поэт молчал чуть дольше, чем требовало то раздумие или воспитанность идальго.

- Когда я только отбывал в столицу, один мой друг сказал мне: ты там умрешь. Как он был прав!

Поднявший голову поэт печально и с улыбкой наблюдал принцессу. Стоя на месте, он отвечал ей дальше с громкой уверенностью в голосе своем:

- Я напишу то, о чем Вы просите меня, Ваше Высочество. Сатира не была моей сильнейшей стороной, но Ваш указ безропотно исполню, как верный Ваш слуга и пес. Однако же… - голос охрип, и Мартин к воротнику руку поднял, чтобы ослабить мнимое давление твердой веревки у себя на шее. – Однако же, Ваше Высочество, напомню Вам, что муза у поэтов весьма сомнительна и столь же своенравна. Однажды написав плохое о плохих, остановиться вряд ли я смогу, и так продолжу обличать всех во дворце подряд… Готовы ль к этому Вы сами, Ваше Высочество?

В карих глазах – блеск стали, шум выстрелов, и крик погибающих на поле. Мартин проигрывает, но не сдается. И только он так смеет отвечать дочери короля, заранее зная, что обречен. Пусть, пусть… Честь дороже. Он не ремесленник, и не рабочий, и не слуга. Напишет раз, ибо повинен сам в своей ошибке, но во второй – другого пусть писателя подыщет, чтобы счеты сводить с такими же дурехами пустыми… Внимательнейший взгляд рассматривал принцессу, а потом, спустя минуты, Мартин отошел от стула, изысканно вдруг поклонился Альде и сказал, не разгибаясь.

- Позвольте мне откланяться, Ваше Высочество. Пора. Осмелюсь доложить – урок окончен! – Насмешничал, чертяка. Или дурак, или храбрец, одно из двух, и третьего тут не дано.

И больше не взглянув на венценосную особу, Мартин Гонсалес-и-Реверте так распрямился, повернулся, чеканя шаг, прошел к дверям и распахнул их, не дожидаясь ни ответа, ни позволения уйти. Идальго, что уж говорить. Такие просто так не умирают. Или от яда, иль от кинжала, или от гордости своей, но – не гордыни, нет. Гордыни было в нем не больше, чем и в любом другом алаццианском гранде. Но гордости – той, благородной, настоящей, - вот гордости в нем было даже про запас. Не ясно, что еще вредило хуже чести – излишек гордости, не позволяющей принять лживые законы поведения ужей и змей в обличиях людей; или все той же гордости отсутствие, что помогает выживать в худшем из положений, когда сам человек готов предать не то, чтобы себя, но и отца, и мать.

Возможно, к горю своему, возможно, к многим радостям и славе, последним никогда ведь не был сын графа Кавалары, Гонсалес-и-Реверте Мартин.

Он написал, что обещал. Продал свое перо в угоду прихотям молоденькой принцессе. Весь вечер, за пергаментом, в чернилах, Мартин смеялся над собой: ну как же, как же, хоть не продешевил! За благостное расположение инфанты отделаться памфлетиком? Пустяк! Что нам, поэтам… Которые за так могут писать поэмы! В муках и горечи Мартин рожал один-единственный памфлет, сдобряя боль души вином.

И, написав его, тот сатирический набросок, свои тридцать серебряных оставив на бумаге, Мартин схватил бутылку, плащ, и в ночь умчался, по трактирам и притонам, где его ждали шум и гам, и ссоры, и любовь. Там было много интересней всех дворцовых сплетен и интриг, в которых год уже как ввязывался Мартин все без успехов. Подумать ведь, ну чем его обидела эта инфанты фрейлина? Подумаешь, метисы… Ведь Мартин знал, что здесь встречались и идальго, которые… А, к диаболону все это. Вперед, еще рассвет не виден, вперед и лишь вперед!

Вино горчило. Похмелье, появившись по утру, не отпускало. Подумав об еще одном уроке, Мартин схватился за голову свою и застонал, откинувшись в кровати. Вот ведь напасть… Зачем ведь было столько пить? Вопрос извечный всех мужчин, что ночью пьют до того, как перестанут видеть дно. И хоть поэту было не впервой бороться с жуткой болью головной и сухостью во рту, но тут ведь надо было во дворец! И именно к инфанте, которая опять не преминет иль подколоть, иль как-нибудь задеть… Ругая свет на чем стоит дворцовые порядки и заболевшего учителя словесности, мужчина встал с кровати и стал искать одежду.

И ровно в отведенное поэту время Мартин держал спокойный, тихий (!) шаг по коридорам, что вели к инфанте. С камергером он объяснялся мерно и свободно, не вспылив на пренебрежительную мину, что держал слуга в общении с поэтом. Щелкнул замок, открылись двери, и Мартин Гонсалес-и-Реверте вошел в покои Альды де Алацци. В руке поэт держал пергамент с тем памфлетом, который на всю ночь поэта выбил из привычной колеи.

- Доброе утро, Ваше Высочество! Покорный Ваш слуга пришел к назначенному часу. И то принес, что обещал. Вот сатирический памфлет о похотливых и распущенных фрейлинах.

В подчеркнутом смиреньи и угоде читалась та же насмешка, с которой Мартин писал памфлет. Или спокойный голос и манеры лишь следствие ночных гуляний, о которых, как сам надеялся мужчина, инфанте будет неизвестно?.. Зайдя в покои, Мартин склонился и на протянутых руках держал исписанный пергамент. Ни дать, ни взять: верный, послушный пес. Или орел – в личине пса, чтоб самому лучше жилось среди овец?

Мартин напрягся, как только ощутил прикосновенье царственной руки к собственному лбу. Но виду не подал и – даже не вздрогнул. Остался согнутым в поклоне он стоять, все так же на руках протягивая тридцать серебряных своих. А винный дух, и правда, можно было отличить только вблизи, ибо поэт был не дурак и дома у себя держал несколько флаконов с новомодными духами, которыми воспользовался утром.

- Нет, благодарю, Ваше Высочество, все это лишь издержки моей и работы. – Мартин несмело улыбнулся, решив не открывать все тонкие подробности «издержек», и согнулся еще ниже, представляя из себя самого из покорнейших инфанты слуг. Он чаял, что здесь ведется какая-то двойная, скрытая игра, и непонятно было, зачем инфанта так резко изменяла гнев на милость. Простые признаки дурного нрава? Ой, вряд ли. Насколько он успел понять, принцесса далеко не так глупа и легкомысленна, чтоб пользоваться всплесками бессмысленного гнева во вред себе. Что ей же нужно от него, кроме дурацких сих памфлетов, чернивших только фрейлин и зарвавшихся поклонников инфанты?.. Мартин стремился это выяснить, в кои-то веки решив пойти не напролом, а сделав грамотный заход по флангу. Но сколько так он сможет роль свою держать?..

С его-то нравом и стремленьем к правде… Или подобострастье нынче в моде у поэтов, что раз всего лишь угодили в интриг капканы крови королевской? Но если приглядеться, можно увидеть под опустившимися на виски прядями волос и гордый, непреклонный взгляд темневших глаз, и желваки, что двигались упрямо на скулах твердых, все это говорило лишь одно – актер из Мартина неважный. Хотя, и это надо было разглядеть в его согбенной позе. Пока лишь Мартин был склонен и холодно-вежлив с принцессой, и был готов с утра (хотя помехой жуткой здесь было похмелье) к любым выходкам Альды, к любым уколам и капканам новым. Ведь это же всего… девица, что точила ум в придворных слухах и интригах. Куда ей справиться с поэтом, кавалером двух подвязок и доблестным бойцом?..

Мартин впервые улыбнулся, и искренность его улыбки подтвердила, что тактика инфанты действует сейчас. Поэт поднялся, распрямился, и с позволения принцессы присел на стул, стараясь не бледнеть. Держался он, стоит признать, умело: иль часто вынужден скрывать следы похмелья, иль просто опыт в такого рода вот гуляниях – дело наживное, но, так или иначе, Мартин портить ковры не собирался, и выглядел не так уж, чтоб совсем плохо.

- Благодарю, Ваше Высочество, но эти издержки мне самому в усладу, если возложены на алтарь стихов и рифм. Позвольте отказаться от воды, пусть и забота Ваша мне очень льстит.

Склонивши голову к груди, поэт лишь показал, что оценил ее заботу о себе. Вопрос – поверил ли… Хотя в карих глазах мужчины ни восхищенья, ни любви, ни впечатления, один лишь выжидавший интерес, который означал, что горькое вино еще не перебродило в вино любви и почитанья. Скорее, Мартин был похож на сонного, уставшего зверя из диких мест, из южных кряжей, из степей, который так случайно оказался среди ковров и гобеленов, в покоях дочки короля. Серьга блестела в ухе, а шрам тот на щеке лишь скромно украшал чуть бледное лицо мужчины, который вновь склонился и ответил:

- Расположение и милость Ваша мне будет лучшею ценою за этот труд. Я не шучу – пусть Ваша доброта здесь будет единственной оплатой за памфлет, и это будет много лучше всех перстней иль золотых монет.

Памфлет был тот, что нужно: ни разу не посмев назвать имена главных героев, поэт очень умело расставил описанья так, чтоб все узнали действующих лиц: и снизу доверху облил их порицаньем и критикой, которая не преступала известные границы, но очень яростно и беспощадно громила нравы фрейлин и кабальеро. После таких стихов не, чтоб краской заливаться, бежать ведь было нужно из столицы в пустыни, в глушь! Все извращенные увлеченья метисами, и неспособность благородных донов справляться со своими предметами любви, и губящий столь молодые души разврат, и похоть, и то, что все это под маской благонравия и чести: казалось, поэт писал из глубины души, столь оскорбленной чужими нравами и грязью, а не под мудрым руководством молоденькой принцессы.

Да, Мартин умел писать: что под указку, что просто так. И получалось это всегда изящно и легко, хоть и последствия от разных методов здесь были на лицо: вчера – один огонь и страсть, сегодня: похмелье и упадок. Самой здесь Альде надо было разрешить, губить ли дальше чистое перо своим капризом, или позволить свободно крылья распрямить поэту.

Польщенный Мартин был осыпан похвалами, но обмануть его все так же было трудно. Поэт ведь сам всегда знал истинную цену своей работе: и теперь он был согласен с Альдой, сей памфлет на славу удался. Мужчина, голову склонив, сдерживал мягкую улыбку, показывая, что слова ее верны, просты и точны в хвале своей. О чистых помыслах Мартин, конечно б, не упоминал, ибо сами они были не то чтобы его, а Альды, поэтому в конце ее словам ответил он:

- Ваше Высочество! Едва ли я хочу, чтобы моя работа гуляла по рукам с вымышленным псевдонимом. Пусть имя будет там мое, и все возможные напасти от этого стиха приму я сам с поднятой головой. – Мартин опять ей улыбнулся, но в улыбке той сквозила горечь: мол, смотри, принцесса, я сам отвечу за твои желанья. «А коли так, то мне и плаха не страшна!»

От вдохновения ее Мартин остался трезв, не заразившись, и не понятно, что тому было причиной: или хмель, гудящий в голове, иль нездоровье, или эта подчеркнутая вежливость, что скрыть должна была призвать настороженность и бережливость в словах, эмоциях и действиях поэта. Хотя ведь, кажется, пока что Альда и повода ему не обеспечила для новой бури чувств и слов. Сегодня, правда, вызвать ее будет несколько труднее, но все же, все же… Инфанта, с ее-то опытом интриг придворных, могла понять, что в один день люди никак не могут изменить себя.

- Позвольте, Ваше Высочество, коль вы того хотите… - Поэт, кивнув, придвинул письменный прибор к себе и в кои-то веки (со второго раза!) готов был приступить к прямым обязанностям учителя словесности. Профессия была не то, чтобы трудно Мартину, но сам он многое забыл, и день назад, когда был трезв и лишь обижен на так некстати заболевшего дона Эусебио дел Кастанью, поэт склонялся по знакомым, отыскивая хотя бы одного, кто мог ему разумно втолковать, что делать и как делать. И втолковали, и объяснили, так что теперь Мартин Гонсалес-и-Реверте во всеоружии подступил к ученью.

Сначала Мартин думал, что его опять склоняют к очередному написанию памфлет, столько похвал и доблестных речей в один момент инфанта высыпала на поэта. Потом Мартин, подумал, что тут не все так чисто, и глубоко вздохнул, когда почувствовал царственную руку на своей руке. Инфанта, кажется, была уж слишком увлеченной и могла мгновенно изменять одну тему для разговора за другой. Поэт гадал, была ли это правдой иль часть той роли, что вечно королевские потомки играют на людях; но, как известно, инфанте лучше раз поверить, чем дважды обмануться и показать, что больше доверять ей не намерен. В том случае исход известный: плаха, четвертованье иль костер. Поэт ведь не боялся смерти – он умереть боялся прежде, чем скажет все, о чем хотел. Поэтому сидел смиренно и слушал настороженно принцессу, пытаясь уяснить, к чему та клонит.

Когда ж девица перед ним упала на колени, Мартин испуганно раскрыл глаза, заозиравшись, и стал немедленно пытаться поднять инфанту на ноги. Кому-то может быть смешно, но если хоть один увидит эту сцену, карьере Мартина пора будет сказать «Прощай!».

- Вставайте, милая инфанта, негоже Вам перед простым поэтом… Вставайте, говорю! О чем Вы вздумали болтать, пойти в бордели Парабраны! Инкогнито! Вставайте, я Вас прошу и умоляю! – Мартин пытался крикнуть, но вновь заткнулся, дослушивая проникновенную речь Альды и понимая, что уже подписан на нее. Ведь посмотрите, посмотрите в глаза принцессы, что горечи полны и сожаления! Идальго, чистый сердцем и душой, наивно верил, что сейчас и тут, на коленях перед ним не интриганка молодая, а девушка в капкане правил и законов, желавшая познать весь мир. Он себе позволил ласково пальцами обнять ее запястья, остановился, всматриваясь в глаза девицы, и в его собственных очах виднелась разума борьба с желанием души и чести. И было  неявен победитель, пока поэт не молвил:

- Вы сумасшедшая! но мне по нраву… - расхохотался Мартин, поставив Альду на ноги. – Послушайте, Ваше Высочество, Вы знаете, насколько Ваше пожелание… своеобразно. – Поэт, как мастер слов, сейчас старался подобрать лучшие из осторожных. – Но Вы, конечно, знаете, что отказать Вам я не смею. Поэтому да будет так, мы встретимся в назначенные Вами время и место. Только рядитесь же как следует, иначе – отправлю Вас домой, в дворец!

Мартин сощурился, глаза его горели от близости веселой той утехи, и сам поэт в душе смеялся от осознанья одного из приключений, в которые он погружался с головой. Сопровождать инфанту Алацци по парабранским кабакам, борделям? Раз плюнуть, что то нам, поэтам… Идальго, хлопнув в ладоши, зашагал по комнате, придумывая план (точнее, лишь его детали).

- Пожалуй, мы пойдем к Франческе. Солидный дом, и меньше всех заносчивых бретеров. Ваше Высочестве, умеете ль держать Вы шпагу? И даже если нет, с собой возьмите хоть стилет, хоть дагу, я буду гарантировать Вашу безопасность своею жизнью, но жизнь моя – одна, к тому же, мало ли что может с нами приключиться… - Мартин на Альду бросил быстрый взгляд и ухмыльнулся. В душе его жила близкая опасность фантомного сраженья, что он бы вел с дуэньями и камергерами инфанты. Остановившись у стола, где их смиренно дожидались письменные приборы, он пристально взглянул в глаза девице. – Вы мне доверились, и я вверяюсь Вам, ибо Ваше Высочество должно осознавать тот риск, которому могу подвергнуть я не только свою шкуру и благополучие при дворе, но и Вашу репутацию. Однако уверен я в успехе и благостном конце этого странного и интересного похода.

Мартин Гонсалес-и-Реверте улыбнулся и мягко посмотрел на Альду. Все удивление его ее же просьбой смело столь быстро, как он увидел вдалеке цветастый горизонт сегодняшних свершений, и жизни полноту, и приключений. Похмелье даже отступило, когда в уставший разум от вина пришла эта забавная идея, поданная инфантой. М-да, кто впредь посмеет что сказать гнусного и плохого против алаццианских стихоплетов? По первому же слову готовы все они откликнуться на все дичайшие просьбы своих властителей и всех прекрасных дам.

Отредактировано Мартин Гонсалес-и-Реверте (2012-08-11 21:06:19)

Мартин был удивлен, и это мягко сказать, сеньоры! Но все же саблю подхватил – довольно ловко и умело – взвесил в руке, подбросив, непонимающе уставился на Альду – поэт не мог себе представить, что сейчас инфанты личные покои превратятся в настоящий дуэльный зал. Сощурившись, за ней следил мужчина, до конца не веря, что Ее Высочество решится атаковать. Именно поэтому поэту так трудно было отбить ее первый удар. 

- Помилуйте, Ваше Высочество! Довольно, я понял норов Ваш горячий и желание приключений, но может… - Мартин напрягся, взмахнул клинком и ускользнул с линии второй атаки Альды. – Уже хватит вести себя, как… Диаболон подери! – Мартин лишь выругался, когда она достала царапиной на плече не в меру разговорчивого поэта. В карих глазах вспыхнуло пламя, от одной лишь капли крови, и мысли лишь о том, что его (его!) посмела девица оцарапать настоящей саблей!

- Ну, ладно… - Вздохнул поэт и впервые встал в боевую стойку. В коленях согнуты ноги, правая рука с саблей поднята к верху, горизонтально, на уровне плеча иль шеи, и острие точно следит за неожиданным противником поэта. Право, стоит признать, что это стычка с… женщиной впервые за всю жизнь поэта! O tempora, o mores!

И началась игра. И танец, и острая пляска на грани лезвий и с опасностью вблизи. Альда, хоть была горяча, могла почувствовать холодное спокойствие поэта, его сосредоточенность и собранность в бою. Как бы он сам ни был горяч, с клинком в руке не позволял страсти аль злости охватить себя. С саблей поэт обращался не столь умело, как сама инфанта, но, выучившись доблестно сражаться с мечом в руке, теперь и с саблей рука его была тверда, умела, и несмотря на то, что Альда наступала, Мартин упорно сохранял позиции лишь за собой.

- Довольно! – Нахмурившись, он выдохнул сквозь зубы и сильным ударом выбил из рук ее клинок, который отлетел в другую часть покоев. – Не то сбегутся все, кого Вы отозвали сегодня от себя… Я убедился, что Вас я взять инкогнито в пажи смогу когда угодно. – Мартин спокойно улыбнулся и поклонился в пояс госпоже. – Благодарю за танец, Вы были великолепны, как всегда. – Поэт опять явил улыбку, пристально окинул девицу взглядом (устала ли как? и держится ли как?), и можно было осознать, что этот гордый, неотесанный мужчина степенно обучается искусству комплиментов, тайных взглядов и интриг. Дурное дело, как известно, вполне нехитрое себе.

Он вручил саблю ей в ответ и снова поклонился.

- Я думаю, Ваше Высочество, сегодняшний урок окончен тоже… Словесность… - поэт здесь хмыкнул, - вышла хороша. Вы делаете все бОльшие успехи, а сам я смиренно удивляюсь талантам Вашим и уменью… Позвольте мне теперь откланяться, чтобы явиться в назначенное место и время вовремя, вооружившись намереньями благими…

Мартин опять не смог сдержать усмешки, вовремя осознав, что, прояви чрезмерное он рвение в делах (в походе в борделях, точно так), его самого заклеймить могли развратником и вертопрахом. Ох, эти женщины в семнадцать лет!..

Отредактировано Мартин Гонсалес-и-Реверте (2012-08-12 00:58:17)

- Я не спешу, - заметил Мартин, улыбнувшись, - но понимаю, что большему учить не в силах.

Он поклонился ей с приятною улыбкой, дав понять, что так он восхищен ее умением держать клинок в руке. Сегодня в этом мире почти не встретить этой способности у юных дев. Альда могла понять, что возмущение, недовольство иль обида в душе поэта медленно сменялись почитаньем, восхищеньем и – первыми зернами преданности, что вскоре должны были вырасти и принести свои плоды.

Когда ж она платок своей рукою поднесла к шее мужчины, он удивленно приподнял свой взгляд и принял сложенную ткань, опять отметив про себя, что для нее вряд ли существовали какие-то условности и правила двора. И, как поэт, он видел в этом не избалованную дочку короля, а гордый, вольнолюбивый дух, всегда готовый к приключеньям, отчасти так похожий на его. Мартин опять склонился, прижимая платок к легкой царапине на шее, и вышел прочь, запомнив время и место.

Готовясь к вечеру завтрашним днем, в нем жил не страх, - о, нет! – лишь предвкушенье близкой драки. Столь хорошо оно должно известно быть всем тем, кто на войне не раз бывал, и каждый раз перед сраженьем все так же ощущал тот хороший известный зуд, который будто звал и говорил: смотри, смотри, ты жив еще, не вздумай, не вздумай помирать сегодня! Одев самый простой из всех дублетов, накинув поверху джеркин, к назначенному времени профиль поэта заметен был под пятой колонной по правой стороне большого нефа. И, хоть Мартин спокоен внешне был, заметить можно было, как дергался край губ его, как слишком сильно сжимал он свечку. Ведь время шло, а своего… оруженосца он так не смог приметить в толпе молящихся. И только воск когда упал ему на руку, и сам поэт собрался сквозь зубы выругаться в священном доме Создателя, как вдруг Мартин сощурился, внимательно рассматривая стоявшего перед собой юнца. Теперь губы мужчины искажала веселая, задорная улыбка.

- Ах, Альфредо! Это ты! Ну наконец-то! Как долго ждать могу тебя я здесь! – Мартин нахмурился и принял недовольное выражение лица. – Ты, верно, подзабыл, что сегодня у нас весьма достойные дела?.. Ну, все, теперь молчи, молись, и вместе мы дождемся окончания служенья! Затем пойдешь за мной на выход!

Последние слова поэт шептал, и, прошептав их, озорно подмигнул мальчишке, после мгновенно отвернувшись и став изображать усердного верующего, осенявшего себя ежеминутно Симболоном. Впрочем, таким Мартин и был, когда не слишком увлекался походами в бордели и трактиры. Ох уж эти алаццианские поэты…

Когда служению пришел конец, Мартин небрежно взял юнца под локоть и вывел на свежий воздух, неспешно озираясь и проверяя, нет ли здесь кого знакомых в столь большой толпе.

- Итак, послушай. – Поэт придирчиво окинул взором наряд мальчишки, остался им доволен, и положил руки на плечи, заглядывая в темные глаза. – Ты – Альфредо, мой дальний родственник из Кавалары. В столице из тех владений никого, поэтому проблем не будет. Во все увеселительные заведенья пока нам рано, но мы пойдем в трактир, где с самого рассвета и до другого идет игра. Вначале познакомимся с азартом и удачей. – Поэт себе позволил ухмыльнулся, вольготно хлопнул по плечу, озорно подмигнул «племяннику» и вдруг спросил. – А деньги хоть с собой ты взял какие-то?.. Ну, впрочем, я догадываюсь, что мой племянник пожелал весь вечер покутить на сбереженья дядюшки-поэта… Ведь так?

Мартин, казалось, вовсю использовал сложившуюся ситуацию, чтоб вволю «потыкать» дочке короля, похлопать по плечу и всячески ей показать, насколько этот мир мог быть другим, когда ты сам – безусый шкодник и юнец, и вдруг приходиться столкнуться со всеми бедами и грозами Создателя лицом к лицу. Кивнув мальчишке, Мартин зашагал прочь по широкой улице в более узкие и темные, где каждый раз случалось озираться, чтоб не заметить стали острый блеск – последнее, что часто видели в подобных тем местах. Поэтому поэт и всласть вооружился: и острый меч, и длинный нож-кинжал висели по бокам. Однако крайний раз, когда Мартин вступал в случайную стычку на темных улицах столицы, был то ли три, то ли четыре месяца назад – тогда один из посетителей борделя (кажется, граф), посмел случайным оскорбить вспылившего поэта. Теперь граф с дыркой в груди изволил долго лечиться у себя в постели, а сам поэт стал вряд ли аккуратнее себя вести.

Зимняя ночь спускалась темным одеялом на Парабрану, город укрывая прохладным ветром и шепотом свиданий. Повсюду были крики, хохот, и смех, и скрип уключин, и снова смех, и крики, и радостные возгласы дружественных тостов – о, эта сладкая страна Алацци…

- Тьфу на тебя! – Одернул руку Мартин. – Я, знаешь ли, любви к мальчишкам не питаю, не то что некоторые гранды при дворе… - Поэт, сдержав усмешку, поплелся за оруженосцем, что правильно им отыскал гондолу. Любой здесь транспорт на воде идальго навевал воспоминания о службе на морских просторах, и часто они были не слишком хороши, поэтому сам Мартин предпочитал спокойную, твердую землю улиц Парабраны, а не сонную мягкость волн ее каналов.

- Конечно, прям банкротом! – Глухо возмутился мужчина, однако, больше не произнеся ни слова – такая уж была традиция: все короли гуляют, а вассалы платят. Слава Создателю, Мартин заранее прознал о ней и подготовился не хуже, так что теперь в карманах у поэта лежал последний заработок за проданную поэму в театр. Гулять можно было не только ночь одну, но и всю дюжину без перерыва.

Когда же оба бравых идальго взошли в гондолу, и поэт сказал лодочнику адрес одного из игровых трактиров, Мартин уселся на скамью, расставив руки по бортам гондолы, и весело принялся рассматривать племянника, не скрывая все той же озорной усмешки.

- А что, племянник, знаком ли ты хоть с какими-то играми азарта, где в раз можно выиграть больше, чем тебе давали в Каваларе за месяц наперед? Кости или карты? Кости будут попроще, но карты – поумнее, и много можно в них сорвать, коли противника ты верно сможешь оценить.

Веселый взгляд Мартина срывался с Альфредо на дома, что теснились над каналами столицы, улыбался девицам на мостах и чувствовал веселье ночи, будоражащее кровь. Жизнь в кои-то веки становилась более прекрасной, чем когда ему рукоплескал весь зал на первой премьере его поэмы о доблестных сражениях в землях убунди. Тогда лишь все рукоплескали ему всего лишь за одну работу, но здесь, сейчас, он сам готов был аплодировать, и не людскому племени – а миру, за все тысячелетнее существованье.

- И, кстати, насчет тетушек забудь: действительно, я много где успел побыть в столице, и никого из моих мест, кроме тебя, здесь не сыскалось. Так что спокойно, милый друг, никто не сможет опекать тебя, как дома.

Мартин довольно рассмеялся и подмигнул мальчишке, не веря сам, что перед ним - ряженная девица и инфанта.