Нам дворцов заманчивые своды
Не заменят никогда свободы! (с)

Жизнь бродячего цирка прекрасна тем, что свой шатёр он возит с собой. Ему нет нужды быть привязанным к одному месту и одним зрителям. Он может свободно колесить по всей Империи, развлекая самых разнообразных граждан, и становясь известнее с каждым годом, ведь память о ярком веселье представления ещё долго живет в сердцах зрителей, и этой памятью они делятся с родственниками, друзьями и знакомыми, а те делятся со своими, и так у вести вырастают крылья, она летит, опережая ярко раскрашенный фургон, и циркачей встречают уже с затаённой радостью и предвкушением улыбки.
Северные земли встретили труппу свежим ветром, вплетающимся в волосы и стремящимся обнять весь мир, и прозрачным высоченным небом, которое бывает только на севере. В голову Оле то и дело закрадывалась мысль о том, что его предки когда-то жили здесь, на севере, и видели эти непередаваемо яркие звёзды каждый вечер, и в сердце молодого циркача закрадывалось такое странное ощущение… Это была грустная радость или радостная грусть, как будто смотришь на мыльный пузырь, переливающийся круглой радугой в солнечных лучах, но знаешь, что через несколько мгновений он лопнет.
В сам город фургон въехал в то время, когда день ещё не отступил, но вечер уже виднеется за его плечом. Уличные мальчишки весело бежали за ярко раскрашенной повозкой, над которой, словно флаг, вился на ветру ярко-лоскутный плащ. Олаф чаще всего путешествовал именно на крыше фургона, осматривая все, что ему было видно. И сейчас он стоял на покачивающихся тёплых досках, с лёгкостью удерживая равновесие, и здоровался весёлым взглядом с каждым, кто видел его.
Стражники у ворот посоветовали циркачам недорогую, но приличную таверну, где можно было бы поужинать, послушать, что в городе творится, и рассказать, что делается за пределами, дать отдых лошадям и пристроить фургон. Комнаты «Двенадцать» снимали очень редко, да практически никогда: шутка что ли – разместить целую дюжину народу?
Визит к местному начальнику безопасности не затянулся, цирк получил разрешение выступить на следующий же день, и это было отмечено не одной кружкой пива в той самой таверне. Хорошие люди – северяне!
А поутру, когда артисты выспались, наелись и принарядились, а солнце только-только начинало подниматься над горизонтом, на площади развернулась бурная деятельность, ясно обещающая веселье и смех. Циркачи лазили по крышам близстоящих домов, закрепляя канаты. Ставили шатер, которому предназначалось хранить все цирковые причиндалы, перебрасывались фразами не только между собой, но и с народом, обещая такое представление, которого еще никто не видел. Мол, приходите после обедни, и все увидите своими глазами.
«Двенадцать» всегда давали несколько часовое представление на площади со всеми атрибутами, без которого не обходится ни один цирк: фокусы, жонглёры, акробаты, гимнасты, танцы, сценки – да все, что душе угодно! Шапито, цирковой шатер, чаще всего был мал для публики и использовался чаще в холодное время года или в непогоду, но стояло лето, погода была прекрасной, и «Двенадцать» готовились к выступлению прямо на площади.
Ну а потом, после распланированного шоу, циркачи веселой гурьбой, уводя за собой толпу, шли по улицам города, вовлекая в это шествие все новых и новых зрителей, не забывая о своеобразных номерах. В общем, веселье будет ого-го какое!
И вот, приготовления закончились, прошла обедня, и люди потянулись на площадь, на которой циркачи уже соорудили невысокий помост. И на него выбежали циркачи, открывая программу.
Сам же Оле в это время стоял на крыше одного из домов, успокаивая дыхание и сердце. Его номер. Первый, как будто бы несмелый шаг на кажущийся с земли таким ненадежным, проверенный не одним выступлением, канат.
«Ну здравствуй, небо!» – да, это не только его номер, это номер его и неба. Йоксарен чувствовал направленные на него сотни взглядов. Никаких балансиров и страховки циркач не признавал. В этом-то был и вкус жизни! Осторожные, но быстрые шаги туда, к середине. Мягко оттолкнуться. Прыжок! Аккуратно приземлиться на дрожащий канат, не терять равновесия. Так, хорошо, еще прыжок!
Оле нисколько не боялся высоты и легко посматривал вниз, на восхищенные лица. Танцуй , акробат, развлекай народ прыжками и сальто. Держись за само небо, дружи с облаками – и тогда никогда не упадёшь. А коль упадёшь – падай с улыбкой. Чтобы и это было смешно.

К концу дня Оле уже едва стоял на ногах от усталости, но это было неважно. Внутри всё пело и радовалось, словно циркачи были счастливы своему же представлению ничуть не меньше зрителей, а может быть, даже больше. Да так оно и было на самом деле. Столько улыбающихся лиц, столько смеха, столько радости было разлито вокруг, и знаменитая шляпа не раз и не два, да даже и не три шла по толпе и возвращалась полной до самых краёв. День прошёл на славу.
Уже поздним вечером, когда декорации были разобраны, шатёр сложен и аккуратно свёрнут, выручка посчитана, а животы полны отменным ужином по случаю удачного представления, произошло то, на что Олаф надеялся давным-давно, но даже ему покуда не хватало наглости пробовать осуществить.
У акробата уже явно слипались глаза, когда его кто-то начал нещадно трясти за плечо и шипеть на ухо о том, что некто важный и, видимо, богатый, хочет видеть главного. Кого главного? На самом деле до циркача дошло не сразу, а как дошло – так весь сон улетел со скоростью удачно запущенного в чью-то спину яблока.
Йоксарен ждал распорядителя некого дворянина, который захотел устроить для дочери праздник, да кого угодно, но представший перед ним и озвучивший своё предложение человек заставил челюсть упасть до пола. В замок? Для младшего принца? Завтра? Да хоть сию минуту! Такой удачи не ждал никто. А когда ее не ждешь – вот она, пожалуйста!
Впрячь отдохнувших лошадей, растормошить труппу и залезть на крышу фургона самому заняло около получаса, а потом расписная повозка покатила по притихшим и отдыхающим от веселья улицам за одинокой фигурой конника. К замку. К завтрашнему представлению.
Труппу разместили очень прилично: нечасто им выпадала удача спать в самых настоящих кроватях! Жизнь – великолепная штука, господа! Но как ни были циркачи взбудоражены открывшейся им перспективой, сегодняшним успехом и всем тем, что составляет радость для труппы, но скоро в отведенной им большой комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим и спокойным дыханием.
А назавтра, чуть свет, поднимайся! И снова покатилось колесо, завертелась юла. Снова закреплять канаты, снова сооружать помост, хотя тут можно было рассчитывать и на помощь тех работяг, что сбивали трибуны для августейших особ. Вот только сейчас сердце Оле колотилось так, словно поставило себе задачу побить все рекорды ударов в секунду, а глаза азартно блестели. Не ожиданием выручки, об этом он сейчас вообще не думал. А радостью от возможности подарить улыбку обитателям этого замка и их гостям.
Но вот все, вроде бы готова и публика собралась? Выдох. Шаг на помост.
– Благородные дамы и господа! Только сейчас, только сегодня и только для вас! – звонкий голос отражался от стен, но Йоскарена это не смущало, как не смущали и направленные на него взгляды, на которые он отвечал весёлым блеском сине-зеленых глаз. На помост высыпала вся дюжина, открывая свое представление веселым танцем под незатейливую мелодию флейты, певшей в пальцах рыжего.
Жонглер не ограничился все возрастающим количеством яблок, а потом факелов. Он поджог эти просмоленые палки, и казалось, будто в его руках пылает само солнце – ярко-огненный круг. С видом крайне философским «проглотив» один из факелов и выдув шар огня, жонглер раскланялся, а после перерыва-танца на помост вышел белобрысый здоровяк с внушительного вида удавом, удивительно послушным и выполняющим каждую команду своего дрессировщика.
На пару с Оле фокусники показали, как можно распилить человека, а потом сделать его снова целым; как из обычной шляпы достать целую гору вещей и еще много занимательных чудес.
А после следующего перерыва циркачи слаженно подкинули рыжего вверх, и тот белкой прыгнул на канат. Его самые любимые моменты!
«Ну здравствуй, Небо!» – ритуальная мыслефраза, и привычные осторожные шаги. Привычные движения, захватывающие дух прыжки, перебежки и другие финты, которые может показать влюблённый в высоту акробат. И последний, завершающий прыжок вниз, на вершину «построенной» труппой пирамиды. И снова веселая чехарда из смешных (сегодня никакой политики!) сценок, фокусов, танцев, гимнастических номеров, шуток и песен. «Двенадцать» знали, что сделать, чтобы развлечь абсолютно любую публику!

Да, Оле и понятия не имел, что столы бывают такими большими, и что за один раз подают столько разных блюд. Пока стоишь на помосте, ты не чувствуешь усталости, купаясь в улыбках и смехе. А что? Благородные – тоже люди и тоже умеют смеяться. А приглашение на обед стало для труппы событием таким же, каким было их выступление для горожан.
Циркачи не расслаблялись, здраво рассудив, что их представление не закончено, но от обилия тарелок на столе сине-зелёные глаза разбегались в разные стороны.
Вот же ж шутка судьбы – простой циркач сидит за одним столом с северным правителем! И на просьбу о песнях, Оле откликнулся сразу же и охотно, что спасло его от обжорства и раздувания живота до размеров их фургона. Звонкий голос легко взял мотив известной застольной песни, мелодию подхватили другие голоса, сначала его труппы, а потом и хозяев замка. Олафу на самом деле до конца не верилось, что всё это происходит на самом деле: всё больше было похоже на очень яркий и реалистичный сон.
Но обед подошел к концу, от души развлекающие хозяев циркачи (где-то на середине обеда труппа поднялась из-за стола, чтобы показать смешную сценку, так как артисты были непривычны к такому количеству блюд) в который раз дружно поклонились, пообещали непременно привезти с собой смех ещё не один раз, получили «вознаграждение» и весёлой гурьбой высыпали во двор.
Оле поблагодарил себя за то, что решил погрузить реквизит в фургончик ещё до того, как отправиться в замок на щедрое приглашение, и теперь оставалось лишь загрузиться самим и трогаться в путь. Негоже злоупотреблять гостеприимством!
И только тогда, когда вся дюжина, распрощавшись со щедрыми и гостеприимными хозяевами, улеглась на свои места в уже ставшем родным фургончике, а Оле вызвался править, циркачи поняли, как они устали.
Приятная усталость от хорошо проведённого дня мягким ватным тулупом укутала плечи. Послушные лошади мерно цокали копытами, и, когда рыжий передал вожжи следующему и забрался под одеяло, он уснул так крепко, что разбудить его могло разве что что-то ну совсем из ряда вон выходящее.
– Оле! Оле!! ОЛЕ!!! – кто-то немилосердно тряс акробата за плечо и шипел ему прямо в ухо, так что ничего не оставалось делать, как вынырнуть из сновидений и всё-таки разлепить веки.
– Что за конец света? Где пожар? Кто за нами гонится? – сонным ворчанием отозвался рыжий и хотел было перевернуться на другой бок, но угодил прямо в лужу, вытекающую откуда-то из пол прислонённых в углу жердей, с помощью которых «Двенадцать» ставила свой шатёр. Тут уж рыжий проснулся окончательно, выскочил из-под одеяла со скоростью белки, которой прищемили хвост и заозирался. Рассвет только-только брезжил на краешке неба, фургон мерно катил себе по дороге, а товарищи спали.
Йоксарен медленно и осторожно, крадучись (практически у себя дома и крадучись! до чего дожился, а?) приблизился к странного происхождения луже. Может, просто бочка протекает? Ну да, а то, что она стоит в другом углу – это так, технические неполадки. Заглянул под палки, и улыбка сама собой растянулась до ушей.
– А у нас гости! Тормози!! – последний вскрик перебудил всю труппу и подкидыша.
Вообще, такое уже бывало, но тогда цирк не успел уехать, и горе-беженца торжественно вернули родителям, да еще и за это поужинали. Но это так лирика. А теперь Оле, усевшись прямо на пол около чумазого паренька (не, не в лужу сел, а рядом), около которого валялся пустой кувшин, который, видимо, мальчишка выронил во сне. Откуда он взялся? Служка из замка? Фургон затормозил, и труппа собралась около Оле и подкидыша, перешёптываясь и перемигиваясь между собой.
– Ну и кто это у нас решил в циркачи податься? – морские глаза весело блестели, а волосы были встрёпаны ещё больше, чем обычно из-за недавнего и счастливого сна, но Оле это не смущало. – Как звать-то тебя, кукушонок? От кого ты так быстро убегал, что не туда запрыгнул?
Оле и понятия не имел, кто на самом деле залез к ним в повозку под шумок. Ну мальчишка и мальчишка. Чумазый, из-под косынки выбиваются светлые волосы, видимо, напуган. Не от хорошей же жизни он убежал!
– Меня Йоксареном зовут, - настоящее имя Оле знали немногие: его труппа да ещё пара человек, и называть его он никогда не спешил.

Улыбка Оле была искренней, весёлой, доброй и тёплой. Светлые брови дёрнулись к переносице, когда мальчишка начал темнить с представлением себя любимого, и ох как полезно было бы циркачу задуматься о причинах такой заминки, но рыжий парень был не из тех, кто сначала думает, а потом делает. Не, зачем такие изыски? А потому морщинки на лбу разгладились быстро, и вместо озадаченности и подозрения в глаза вернулось лукавое веселье.
Циркач подал гостю узкую тёплую ладонь, помогая подняться, по-дружески приобнял паренька за плечи и, бросив на труппу выразительный взгляд, повёл мальчугана туда, где был условно выход – где ткань откидывалась. Но дюжина товарищей – нет, не было здесь ни зануд, ни мрачных тучек, ни скряг, таких людей Оле терпеть не мог – уже улыбалась мальчику, улыбалась так, как и Оле – весело и тепло.
Олаф откинул раскрашенное сукно, спрыгнул в рассветные свежие сумерки и помог спуститься мальчугану. Его мнения о происходящем он пока не спрашивал, да и о том, нравится ли ему такая мини прогулка – тоже. Попал – значит, терпи.
– Смотри, дружище Эд, - широкий жест обвёл тихую дорогу, встающее солнце, переливы птиц. – Смотри внимательно и слушай, что я скажу тебе. Пока мы здесь, это всё – наше. У нас нет ни дома, ни постелей, да и еды не всегда хватает.
Ветерок ворошил рыжие пряди, пробирался в ворот и под рукава котты, солнце светило прямо в лицо, но именно такими мгновениями Оле упивался больше всего в этой жизни. Он говорил мальцу правду, не приукрашивал, но и не сгущал краски, а лишь коротко описывал ту жизнь, к которой этот мальчуган, видимо, стремился. Есть люди, которым важно слышать, есть те, которым важно видеть, а есть и такие, которым важно прикоснуться. Оле относился к последним, и его товарищи давно привыкли, что их бьют по плечам, портят им прическу, тянут куда-то за руку и так далее. Вот и сейчас рыжий, как старший брат, приобнял за плечи подкидыша, словно посвящая его в страшную тайну.
– Мы никогда не знаем, куда едем, и карты у нас нет. На нас могут напасть разбойники, мы можем не понравиться городской страже или Ордену. Ты хочешь ходить по небу? – в голос закрались мечтательные нотки. – Неважные дела у акробата, дружище, – смешок разбавил фразу. – А что если упадёшь? И так синяков немерено!
Оле краем глаза смотрел, как выбираются из фургона его товарищи, как кто-то отходит вбок от дороги в поисках хвороста и воды: труппа устраивалась на привал. Кто-то распрягал лошадей, кто-то гремел котлами. Олафа редко привлекали к таким работам из-за того, что в нём было слишком много энергии, и он слишком торопился, всё горело в руках у парня.
Вот и сейчас, словно подтверждая свои слова, Оле одним длинным движением отпрыгнул от мальчугана шага на три с половиной, толкнул землю, перекувыркнулся в воздухе назад, мягко приземлился на ноги, потом колесом оказался около мальчика снова.
– И запомни, дружище. Никакой я никому не господин. И выкать на меня не за что. Я птица вольная: куда хочу – туда лечу, – морские глаза словили взгляд  Эда, улыбнулись, парень взъерошил пятерней рыжие вихры, прошёлся по дороге, разминая мышцы. – Все зовут меня Йоксареном! Йоксарен-циркач из труппы «Двенадцать»!
Смех зазвенел над дорогой, а Оле по-дружески хлопнул паренька по плечу и потащил его к общему костру, от которого уже явственно пахло чем-то съедобным. Мальчику выдали миску с незатейливой кашей и на время еды, кажется, забыли о подкидыше, подняв весёлый гам. Обсуждали прошедший два дня в северном городе, обед у конунга, улыбки горожан, нехилую выручку и планы на будущее. Подкалывали друг друга, шутили, смеялись.
– Вот бы до моря доехать! – мечтательно протянул Оле, когда миски опустели, и кто-то принялся чистить котёл и посуду, собирая вещи в дорогу. Рыжий растянулся на придорожной траве, заложил руки за голову и смотрел на утреннее небо. Но потом неожиданно, одним рывком встал-подпрыгнул, и звонко, по-циркачески вскрикнул:
– Эй! Кто за то, чтобы кукушонок ехал с нами? – возражений пока не было, и повернувшись к мальчугану и состроив на лице серьёзную-пресерьёзную мину Олаф зловещим тоном практически прошептал тому на ухо: – Из-за тебя нас может стать тринадцать, дружище. Но название мы менять не будем. Глядишь – и не понравится тебе ходить по небу.
Одарив Эда ещё одной весёлой улыбкой и хлопнув по плечу, Оле унёсся запрягать лошадей, помогать рассовывать вещи и заниматься всеми нужными делами. Если мальчуган думал, что тут с ним будут нянчится, он здорово ошибся. Оле был не тем человеком, который готов исполнять роль наседки. Ну а когда всё было готово и можно было ехать дальше, то он просто, даже не спросив, запрыгнул на козлы, подхватил паренька под мышки и с весёлым вскриком перенёс Эда на крышу фургона, запрыгнул туда сам, крикнул своё звонкое «пааааехали!», вытащил непонятно откуда свою неразлучную флейту. Привычная шляпа уже была натянута на уши и закрывала лицо от солнца, лоскутный плащ лежал на плечах, и над дорогой понеслась весёлая мелодия, которую шептали на ухо рыжему сами облака. Олаф стоял на крыше, ничуть не боясь высоты и здоровался с новым днём. Сейчас он и думать забыл о пареньке. А расписной фургон катил себе по дорогам… Куда? К горизонту, вестимо!

А глаза, как прежде, смотрят в небо…

Очередная вариация утренней мелодии растворилась в воздухе. Этот мотив был, в принципе, всегда примерно одинаковым, но в него всегда вплеталось что-то новое, что-то от «сегодня». Оле не знал нотной грамоты и играл то. Что приходило в его рыжую голову, а одинаковые мысли её посещали редко. Что они забыли там, одинаковые мысли?
Тычок в бок напомнил парню о присутствии мальчишки. Тычок в бок.
«У него мозги есть или где?» – нет, вот на покачивающейся крыше фургона, когда повозка в любой момент может подпрыгнуть на какой-нибудь удачно подвернувшейся яме, только и пихать попутчиков. Да и что делает этот малец?
Юноша резко повернулся к найдёнышу. Широкие поля шляпы отбрасывали тень на лицо, но глаза циркача сейчас из-под этой тени испытующе смотрели на того, кто назвался Эдом. Искорки веселья пропали, а в глазах горел немой вопрос: что ты творишь?! Оле, что называется, «вспыхнул».
– Что ты творишь?! – в голосе явно было слышно неприкрытое возмущение. – Шею свернуть захотел? Да ради всех звёзд на этом небе, но причём здесь я?
Парень крепко взял Эда за руку, осторожно, но уверенно, сделал несколько нешироких шагов к середине крыши повозки.
– Сядь, – слово прозвучало уже спокойнее, циркач остывал быстро.
Со стороны могло показаться. Что эта вспышка недовольства была вызвана беспокойством за паренька, но тот, кто знал Оле, никогда бы в это не поверил. Сам Олаф точно знал, что он может сделать без сильного вреда для себя, а что не может. Этот мальчишка не знал. Ему вскружила голову перспектива ездить с бродячим цирком, да. Ему запудрил мозги и сам Оле, хотя циркач просто высказал своё мнение. Эд не понимал, видимо, что сам факт его побега циркачом его не сделает, и его могут просто оставить в первой же попавшейся деревне. С Олафа станется. Йоксарену не нужны лишние рты. Его труппа уже сформирована, и из-за одного найдёныша он не собирается ничего менять.
Оле сам уселся напротив паренька, присвистнул, кивнув на его косу, и уже с привычными весёлыми интонациями в голосе и затаённым в уголках губ смехом спросил:
– А ты точно парень, Эд? Сейчас ты услышишь то, что я тебе скажу, и запомнишь это. Цирк – это тебе не развлекательная прогулка. Если мы не будем помогать друг другу, пока нам по пути, у нас ничего не выйдет. Если бы на дороге была яма, повозку бы тряхнуло. Мы бы упали. Я падать умею. Ты – нет. Понимаешь, дружище? – последний вопрос прозвучал уже совсем тепло и по-дружески. Сине-зелёные глаза настойчиво вглядывались в глаза паренька: Оле было важно увидеть, понял его мальчик или не понял. Ему не нужны были лишние проблемы.
Лето на севере не было жарким, и поэтому можно было спокойно ехать до полудня, а там дать отдых лошадям и отдохнуть самим. Оле прислушался к дороге, будто бы спрашивая: будет впереди деревня или городок? И дорога нашептала на ухо: нет, не будет. Ну не будет так не будет.
Парень вытянул ноги, снял с головы свою знаменитую шляпу, шутливо нахлобучил её на блондинистую шевелюру паренька, потом улёгся на досках, закинув руки за голову. Солнце удачно зашло за облако, и глаза циркача могли безболезненно смотреть прямо в небо. Может, объяснить всё пареньку сейчас? Может, он поймёт? Ведь самым лучшим другом Оле было… небо. Именно оно. В труппе были товарищи и попутчики, с которыми было весело. Но никто не понимал сказочника так, как небо.
– Знаешь, дружище, я не против того, чтобы ты ехал с нами.  Но только если ты сам этого по-настоящему хочешь. Ты видел труппу? Я никого не держу. Любой из них может уйти, как только захочет. Ты думаешь, я главный? Ничего подобного. Быть главным – это командовать. А этого я терпеть не могу ещё сильнее, чем цветочные клумбы, – именно сейчас с пареньком разговаривал не вечно смеющийся циркач Йоксарен, известный своим звонким голосом, не лимитированным количеством энергии и лоскутным плащом; с мальчиком разговаривал мечтатель Оле, сказочник и бродяга, который никогда не согласится остаться где-то дольше нескольких дней. – Понимаешь, дружище? Каждый здесь сам за себя, но мы помогаем друг другу, – Оле приподнялся на локте и кинул взгляд на мальчика – слушает или нет? понимает или нет? – и сейчас взгляд был мечтательным, не сфокусированным на лице паренька, а будто бы направленный куда-то к горизонту. Такого Оле часто видели в труппе, такого Оле знали несколько человек из «Союза». Умно ли было открывать своё настоящее я перед незнакомым пареньком? Оле об этом не думал. Он вообще не думал о последствиях, ему важно было быть понятым именно сейчас.
Он не спрашивал мальчика о причинах его побега: ясно же, что не от хорошей жизни. Сам Оле когда-то тоже примерно так сбежал от милейшего дядюшки, так что в каком-то смысле он понимал мальчишку-Эда. Захочет – расскажет сам. Ну а не захочет – не будем пытать. У каждого есть право на свои тайны.
Олаф замолчал. Ветерок перебирал рыжие вихры, море в глазах успокоилось. Через несколько долгих минут он всё же вспомнил о вопросе паренька, и тихо, тише, чем обычно ответил:
– Море? Я видел его лишь раз, мне тогда было годков четырнадцать. Мне хочется увидеть его снова и узнать: оно помнит меня? Но до моря отсюда далеко, дружище…
И вот теперь Оле замолчал надолго, погрузившись в свои мысли. Море для него всегда было неразрывно связано с мыслями об отце, которого парень никогда не видел, и о матери, воспоминания о которой уже понемногу начинали стираться из памяти. Море для Оле было символом надежды… и ожидания. Взгляд юноши стал совершенно отсутствующим, и если бы у него сейчас что-то спросили, он вряд ли бы услышал вопрос. Глаза смотрели на небо, а видели волны, с тихим шёпотом набегающие на песок. Да, где-то там тихо дремлет море. Мерно дышит в такт с чем-то таким древним, что люди давно забыли, как оно называется. Наполняет раковины песнями, убаюкивающе качает корабли, хранит чьи-то тайны…
Оле вздохнул. В груди что-то щемило, и там, где всегда трепетало веселье, сейчас плескалось странное чувство, похожее на то, которое пришло в первую ночь на севере, спустилось с ярких звёзд и уселось на плечо. Возможно, оно и не улетало, а просто притихло на время. А вот сейчас проснулось и уселось на груди.
Сейчас парень был для себя один во всём огромном мире. Он совершенно (и в который раз за сегодня) забыл о существовании парнишки. Рыжий не заметил, как фургон въехал в лес и вокруг выстроились деревья. Он не почувствовал, как повозка остановилась, и циркачи начали распрягать лошадей.
Над крышей показалась голова фокусника, оценила обстановку и поманила Эда к себе. Помогая ему слезть с крыши, парень (он был на пару лет старше Оле) пробормотал:
– Не обращай на него внимания, – понятно, что он – это Оле. – На него в детстве, видать, корова наступила, вот и болтает всякую чепуху, – фраза сопровождалась лёгким добрым смешком, из чего можно было понять, что циркач шутит. У Олафа не было каких-то «приближённых», со всеми он был на правах приятеля.
Эда быстро пристегнули к работе, утащив собирать хворост для костра, потом раскладывать этот самый костёр, потом помогать готовить нехитрую похлёбку. Лошадей стреножили, и они смирно паслись на выбранной полянке, из котла уже явственно пахло съедобным.
Олаф спрыгнул с крыши только тогда, когда обед начали разливать по мискам. Появление рыжего было встречено смехом и шутками, что акробата можно выманить только на съедобную приманку. Обед прошёл весело, Оле как всегда шутил и был в центре внимания, нет, не Оле, теперь уже Йоксарен. А после того, как посуда была вымыта, парень вытащил из фургона лютню, и над поляной понеслись всем известные дорожные песни. У труппы было часа три на отдых.

После вкусного обеда полагается – что? – поспать. Чем и занялась большая часть труппы, убаюканная полными желудками и неспешной мелодией лютни. Оле сидел, прислонившись спиной к тёплому стволу старой ели и в задумчивости перебирал струны. Мысли циркача были далеко от этого места: они сейчас неслись вместе с ветром, резво огибая белые стаи облаков. Куда неслись? К горизонту, конечно, чтобы заглянуть за эту вечно убегающую линию-границу. Что там, за горизонтом?
Из задумчивости циркача вывел паренёк, который, кстати, немилосердно теребил широкие поля непонятно как оказавшейся у него тёмно-зелёной шляпы. Взгляд сине-зелёных глаз сфокусировался на пареньке, Оле возвращался к реальности и не сразу понял, а чего от него, собственно, хотят. Ловкие пальцы вырвали у струн последний аккорд, и инструмент аккуратно улёгся в мягкую траву. Парень потянулся, разминая затёкшие от долгого сидения в одной позе мышцы, резко, одним рывком-прыжком поднялся на ноги. Рассеянно снял за тулью свою шляпу с блондинистой головы, взъерошил рыжие вихры и привычным жестом нахлобучил шляпу на её законное место и только тогда вспомнил, что от него что-то хотели.
– В лес? А почему нет? Но одного я тебя не пущу, дружище, – глаза из-под густой тени озорно блеснули. – Хочешь все приключения забрать себе? Не выйдет!
Олаф звонко рассмеялся, наклонился, поднимая за гриф инструмент, размеренной походкой отправился к фургончику, запрыгнул туда на несколько минут, возвращая лютню в безопасное место. А вдруг кто внимательный наступит? Это была та самая лютня, которую Оле ещё мальчишкой отыскал в одной из подворотен даларских улиц. Когда циркач выскочил из повозки, на его плечах красовался ярко-лоскутный плащ, а на локте висело ещё что-то, что парень кинул мальчишке – чей-то зелёный плащ из сукна.
Солнце уже клонилось к западу. Отбрасывая густые косые тени, и скоро должно было начать холодать. Мёрзнуть в планы циркача не входило и лечить затаскавшего сопли мальчугана – тоже. Нет, Олаф, конечно, не подумал о том, что идти в незнакомый лес на ночь глядя чревато нехорошими встречами и другого рода приключениями. Но юноша хорошо ладил с любыми зверями и верил в то, что и они его не тронут. Делать им было нечего, что ли?
– Ты только не отстегнись по дороге, идёт? – глаза смеялись тем предвкушением чего-то страшного, но оттого ещё более интересного. Так глаза горят у детворы, которая собирается ночью у костра и рассказывает друг другу страшные истории. Шарахаются потом от любого шороха, но как же весело, как интересно и необычно!
Никаких светильников или тем более чего-то, что могло сойти за оружие, циркач с роду не брал. От недоброжелателей ему всегда было легче убежать, чем пытаться отмахаться тяжёлой железякой.
Совершенно забыв о разговоре на крыше фургона, Оле по своему обыкновению вёл себя с мальчуганом как с лучшим другом. И поэтому запросто взял  мальчишку за руку, довольно крепко стиснув его кисть в своей неизменно тёплой ладони, и ломанулся «в лес», не выбирая особо никаких направлений. Чутьё редко подводило – не подвело и теперь, они вышли на тропинку. Узенькую тропку, практически заросшую дикой травой, по «обочинам» которой росла дикая земляника.
Но не пройдя и двух дюжин шагов Олаф резко остановился, выпустив ладонь Эда. Что-то привлекло его внимание, к которому всегда примешивалась добрая толика воображения. Парень застыл, вслушиваясь и всматриваясь. Солнце опускалось всё ниже, готовясь улечься на облачную перину, и тени были всё гуще и гуще. Запад разгорался вечерним румянцем, а небо сменяло декорации.
Оле всегда считал, что его самый лучший друг, который никогда не даст ему упасть с каната, самый верный спутник, который рядом в любое мгновение, и его настоящий дом – это небо. Огромный цирковой шатёр, под которым ежедневно разыгрывается сотни и тысячи представлений. И потому в  минуты заката и восхода он не мог отвести от него глаз. Вот и сейчас его взгляд походил вовсе не на взгляд оказавшегося посреди незнакомого леса в сумерках человека. Было в нём выражение какой-то юношеской влюблённости, а губы сами собой сложились в улыбку.
– До завтра, Солнце, – губы шевельнулись, выпуская на свободу еле слышную фразу.
Олаф глубоко вздохнул. А потом будто проснулся, стряхнув оцепенение. Оглянулся. Лес уже переходил в «ночной режим». Где-то ухнула птица. Послышался шорох. Нет. циркач не пугался. До восхода луны было ещё далеко, и на небе начали зажигаться звёзды. По одной, как будто невидимый фонарщик по одному зажигал небесные фонарики.
Оле уже собирался было спросить у мальчишки, знает ли он, откуда появились звёзды, но тут внимание рыжего привлёк какой-то звук. Больше похожий на глухое отдалённое эхо. Как будто кто-то наигрывал на флейте простенькую весёлую мелодию.
– Слышишь? – вопрос прозвучал чисто по-детски, как будто Оле было явно не больше лет, чем Эду. – Это точно лесные феи устроили бал! Бежим!
А дальше мальчишку бесцеремонно схватили за руку и потащили в направлении звуков. Лоскутный плащ хлопал за плечами, словно большие крылья какой-то невиданной птицы. Глаза чуть ли не горели из-под полей шляпы, но… когда Оле вытащил парнишку на то место, где по идее должны были играть, ничего там не оказалось. Циркач остановился, оглядываясь с самым растерянным видом.
– Но ты тоже это слышал! – даже не вопрос, а обиженное утверждение ребёнка, которому не верят, что под кроватью живёт чудище.
И куда подевался тот задумчиво рассуждающий о смысле жизнь юноша? В глазах сейчас плескалось непонимание и жгучее возмущение, акробат весь превратился в слух, высматривая невидимого игрока, но ничего, кроме неясных сумеречных теней, не видел.